Еще летом он купил «Воспоминания» Аполлона Григорьева – один экземпляр предназначался для Тарковского, и сейчас Толя написал на титульном листе книжки: «Андрею Арсеньевичу с глубоким почитанием. Анатолий Солоницын».

– Спасибо, Толя, спасибо, – Тарковский встал, – Ну, пойду.

Я проводил его до двери.

– Здесь горный мед… от Сергея Параджанова. Надо давать по столовой ложке в день. Говорят, помогает.

– Хорошо, – как-то безнадежно сказал я, и он это почувствовал, но ничего не сказал, и дверь за ним закрылась.

Какая-то особая тяжесть навалилась на меня. Видимо, я понял, что это была последняя встреча режиссера и его постоянного актера: они почти двадцать лет проработали вместе. Не скрою, тогда мною завладело чувство отчаяния, обиды – ну разве так прощаются друзья по общему делу? За время смертельной болезни заглянуть к своему актеру лишь один раз, вот так, на полчасика…

Я прошел на кухню, схватил сигарету…

Потом, когда пришли горькие, отчаянные дни, когда я был оглушен смертью брата, я редко думал о Тарковском. Но через время, когда боль немного улеглась, когда я смог заниматься своими делами, по «голосам» стали доноситься известия об Андрее Арсеньевиче. Вот на фестивале в Каннах. «Ностальгии» не дали Гран-при только потому, что член жюри – наш режиссер – проголосовал против своего земляка. Горько об этом говорить, но этим режиссером был Сергей Бондарчук. Тарковский выступил с заявлением: он понял, что ничего хорошего его не ждет дома, что работы он опять никакой не получит. И он принял решение остаться на Западе.

О судьбе Андрея Арсеньевича после «Ностальгии» написано сейчас достаточно много. Я хочу здесь сказать лишь об одной поразительной подробности его судьбы. В своем дневнике Тарковский написал: «Я умираю от той же болезни, что и Солоницын».

Конечно, тем весенним днем, уезжая из Москвы, не думал он о том, что жить ему на этом свете осталось всего четыре года, что фильмов будет всего два, что Брежнев и присные даже не ответят на его письмо о воссоединении семьи. Нам всегда кажется, что жизнь будет еще долгой, что много еще чего впереди, – и больше мы надеемся на лучшее.

Не увидели мы на экране ни «Идиота», ни «Бесов», ни «Гамлета» в постановке Тарковского – многого не увидели, что мог бы сделать наш русский гений. Но и сделал он достаточно для того, чтобы навсегда остаться в истории мирового искусства.

Весной Анатолию неожиданно стало легче. С пластмассовой табуреткой мы выходили из дому. Шли полегонечку, останавливались. Он садился на табуретку, смотрел на солнце. Щурился.

Лицо его опять похудело, щеки запали. А в глазах появилось особое выражение – как будто он узнал что-то такое, чего мы, простые смертные, не знаем. Иногда он смотрел на меня с хитрецой.

Иногда – с благодарностью и мудростью: мол, держись, братка…

Мол, спасибо тебе. И не надо ничего говорить. Недаром же он был актером, про которого режиссеры говорили, что он умеет молчать.

– Знаешь, чтобы нам повеселее было, давай болтать. Ты задавай вопросы – какие хочешь. А я буду отвечать. Возьми магнитофон… Может, тебе моя болтовня пригодится, а?

Я понял, что он решил попрощаться и со мной, и с друзьями, и с миром.

Когда Анатолий был в состоянии размышлять, говорить, я включал магнитофон. О многом говорили и без магнитофона – и на улице, и дома, когда оставались одни.

Я хочу привести некоторые его мысли – по важным вопросам жизни и творчества. Думаю, портрет Анатолия тогда получится четче…

– Знаешь, у Френсиса Бэкона есть поразительные слова…