I. Жестокость после смерти Бога

Дискурсивная история жестокости в современную эпоху – то есть в то время, когда цельное религиозное мировоззрение утрачивает свое влияние и вес, – должна обратиться ко всем тем идеологическим конструктам, которые наследуют религии и частично принимают на себя ее социокультурные функции. Очевидно, что религии также включают моменты и возможности этики жестокости. Достаточно вспомнить бинарную схему добра и зла, которая в ситуации военного кризиса, описанного, например, в Откровении Иоанна, включает в себя повествование о финальном сражении и систематическом уничтожении врага.

Принимая во внимание секулярный контекст современности, нельзя обойти стороной феномен национализма, который антрополог Эрнест Геллнер назвал индустриальной религией. К западным светским идеологиям с высоким – и чаще всего нейтрализованным – потенциалом насилия относятся в первую очередь колониализм и расизм с примесью социал-дарвинизма, а также коммунизм, воспринимавшийся его критиками и создателями не только как противник, но и как наследник христианства.

Обещанное христианством искупление и связанное с ним мессианство в коммунизме классического образца отнюдь не отвергаются как цели: скорее, они переносятся с небес на землю и тем самым усиливаются. Коммунизм – это справедливый рай на земле, и для его воплощения пригодны любые средства. Долгий и тернистый путь к нему связан с многочисленными сложностями, которые предстоит преодолеть. В этой связи чешский писатель Милан Кундера в романе «Невыносимая легкость бытия» говорит о «Великом Походе», в весьма ироничной форме развивая формулу Мао Цзэдуна и представляя ее как, возможно, самый важный коммунистический нарратив[559].

Как и религии, все вышеупомянутые светские идеологии – дискурсы и нарративы – подразумевают этику, которая в своих радикальных версиях почти неизбежно приводит к системному насилию. Речь идет не только об оправдании насилия, но и о формировании человека, обычно мужчины, который должен быть готов к тому, чтобы систематически («криминально») совершать насильственные преступления. Дискурс, в котором жестокость рассматривается как ценность, завершается подавлением и устранением угрызений совести, которые стоят на пути социализации и посвящения в насилие. Как показывает пример Эрнста Юнгера (см. главу 3), суровое отношение к самому себе и освобождение от слабости чувств являются предпосылками безжалостного и жестокого обращения с другими.

Коммунизм, национал-социализм как крайняя форма фашизма и национализма и имперский колониализм включают дискурсы, проложившие дорогу к этике и экономике жестокости. Вместе с тем мы понимаем, что их стратегии и нарративы совершенно различны по своей логике и динамике, равно как и в плане конструирования образа врага. Коммунизм предполагает, вероятно, самую гнусную и изощренную форму такой этики, потому что он не только указывает на врагов вовне, но и сталкивается с ними в собственных границах – в виде отступников, предателей, которые еще не полностью порвали с буржуазными нормами.

II. Сталин

В 1912 году уже немолодой профессиональный революционер взял себе псевдоним и кодовое имя Сталин. Ретроспективно эту речевую маску можно интерпретировать как психограмму, выбранную более или менее самостоятельно и при этом наполненную бессознательным смыслом. Отныне «быть как сталь» – это положительная черта и программа самовоспитания. Позднее это качество станет частью привлекательного национал-социалистического образа человека. Стремление к стальной твердости, очевидно, лежит в основе национал-социалистического соревнования, находящегося в весьма противоречивых отношениях со своим идеологическим противником. В своей речи перед гитлерюгендом[560] на съезде партии в Нюрнберге 14 сентября 1935 года Гитлер, временный союзник Сталина, а впоследствии его противник, сформулировал идеал – быть как крупповская сталь, суровым и непоколебимым по отношению к себе и другим.

С точки зрения теории культуры жестокость – это форма политики, при которой само тело совершенствуется и закаляется, превращаясь в непробиваемый панцирь, от которого отскакивает все, в особенности сочувствие к другим людям. Такая стойкость является не только физической, но и психологической основой, в некотором смысле отправной точкой для этики жестокости, обосновывающей политические преступления Сталина. Как будет показано, связанный с ней нарратив включает три аспекта: (внешний) заговор, угрожающий жизни страны, ситуация постоянного чрезвычайного положения и идея долгого, тяжелого марша в будущее, перефразируя мысль Мао Цзэдуна, верного ученика Сталина. Существует внутренняя связь между выбором псевдонима Сталин и тем фактом, что позднее диктатор инициировал массовые политические репрессии. Наша цель не в том, чтобы представить массовые убийства, расправы над «кулаками» на Украине, уничтожение бывших соратников по революции и ГУЛАГ как проявления жестокости. Скорее, можно показать, что в основе всех этих массовых политических преступлений лежит стальная выдержка, которая не только легитимирует их, но и объявляет их неизбежными и даже обязательными. Напротив, следуя логике системы, всякое снисхождение должно осуждаться как предательство и неудача. Жестокость – это суть сталинизма, а не случайное побочное следствие. Соответствующая этика прописана в сталинском «Кратком курсе истории ВКП(б)», опубликованном в 1938 году. Коллективное убийство трех с половиной миллионов украинских крестьян рассматривается как необходимый технический акт ликвидации «самого многочисленного эксплуататорского класса»[561]. О процессах 1937 года над «извергами из бухаринско-троцкистской банды», «подонками человеческого рода»[562] говорится намеренно лаконично:

Эта риторически и фактически карающая мораль представляет собой странную, но, вероятно, необходимую смесь технической объективности и безучастности с аффектированным моральным волнением и негодованием – так разворачивается риторика возмущения. Моральное «размазывание» и уничтожение политического противника или классового врага – а именно это означает метафора ликвидации – предшествует физическому устранению (в конкретных исторических случаях – массовым расстрелам, голодомору на Украине, ГУЛАГу). Моральный импульс Сталина, в прошлом послушника, очевидно, подкрепляется христианскими установками. С биографической точки зрения это, возможно, наследие христианства, с которым молодой Иосиф Джугашвили познакомился во время обучения в православной семинарии в Тбилиси (Тифлисе). Вместе с тем, как показано в предыдущей главе, это наследие стало частью современных западных идеологий. Сюда относится, например, признание, которое позднее в секуляризованной форме будет играть важную роль в допросах[564]. Строгий допрос психологически полностью подстраивается под жертву с целью сломить ее волю. В этом смысле психологическое разрушение жертвы предшествует ее физическому устранению. Жертва, превратившаяся в преступника, должна принять обвинение, тем самым давая согласие на собственное уничтожение. Из ложного признания вины не следует, что судьи должны пощадить жертву, поспешно оговорившую себя, напротив, от них требуется привести приговор в исполнение с ее согласия. Так происходит своеобразное «раздувание» морали, приводящее к ги бели.

III. Жертва и ее палач

Эта форма психологической жестокости, когда жертва в акте инсценировки принимает позицию своего палача и осуждает себя, находится в центре великолепного романа Артура Кёстлера «Слепящая тьма», который теперь, спустя почти восемьдесят лет с момента выхода в свет[565], доступен нам в оригинальной версии на немецком языке.

Главный герой романа – Николай Рубашов, революционер первой волны. Ядро повествования образуют его арест и пребывание в тюрьме для политических заключенных разных мастей. Сюжетные элементы задают границы для различных дискурсов и размышлений. Внимание читателя сосредотачивается на фигуре обвиняемого, которому противопоставлены различные «голоса», например голос его бывшего друга и компаньона Иванова, ведущего допрос в начале романа. Второй оппонент заключенного революционера – Глеткин, товарищ из более молодого поколения, который полностью предан диктатору Первому и непосредственно переходит к уничтожению бывшего героя революции. Именно он будет преследовать Рубашова, а до этого своего начальника Иванова.

Кроме этого, в романе звучат голоса соседей героя по лагерю – антикоммуниста из камеры 402 и человека по кличке Заячья Губа, чьи ложные показания означают смертный приговор для Рубашова. Также в повествование включены два типа текстов – записи из дневника обвиняемого и его воспоминания из предыдущих лет. Последние показывают героя в ситуациях, в которых его поведение поразительно похоже на поведение его нынешних судей.

Роман открывают два эпиграфа и предуведомление. Паратексты выполняют направляющую функцию, указывая путь интерпретации последующего текста. В частности, цитата из «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия» Макиавелли касается общего замысла романа – показать коммунистическую этику как часть традиции политической власти, в равной мере бесстрашной и беспринципной, у истоков которой стоял автор «Государя», расчета, одобряющего убийство соперников или инакомыслящих в качестве политического средства. Эта цитата вводит роман в пространство политической философии, граничащей с этическими проблемами. Прав ли Кёстлер в своей скрытой негативной оценке «Рассуждений», где в конечном счете провозглашается республика без князей, – это другой вопрос; его главная задача на этом этапе – опровергнуть тезис, согласно которому цель оправдывает любые средства, включая насилие.

В качестве нарративной и аргументативной контрпозиции в тексте Кёстлера приводится также цитата из романа Достоевского «Преступление и наказание» – здесь сохраняется традиционное немецкое название романа (Schuld und Sühne)[566], имеющее религиозно-этическую окраску, – он играет важную роль в дискуссиях главных героев. Эта цитата звучит как контраргумент против «революционной» морали, предполагающей принципиальный отказ от жалости: «Ведь надобно же, чтобы у всякого человека было хоть одно такое место, где бы и его пожалели»[567]. То, что происходит на допросах в диалогическом романе Кёстлера, можно рассматривать как перевернутый образ подлинного нравственного очищения, через которое проходит Раскольников, главный герой романа Достоевского.

Отсылка к настоящему времени, то есть к периоду Московских процессов, очевидна. Однако в романе современность уплотняется и представляется в форме вымышленной модели. Сталинский террор выступает как исторический пример, анализ которого может быть применен к другим крайним формам организованного государственного насилия. И наоборот, можно показать, что нарратив и дискурс сталинской формы жестокости обладают некоторыми особенностями, по которым их можно отличить от любых других.

Во вступительном комментарии автор подчеркивает, что все персонажи романа вымышлены. В то же время, по его словам, судьба главного героя «вобрала в себя судьбы нескольких человек, которые стали жертвами так называемых Московских процессов»[568]. Явная отсылка к истории террора в Советской России фактически исключает интерпретацию, которая допускала бы распространение модели Кёстлера на национал-социализм. Тем не менее на примере «Слепящей тьмы» можно увидеть, что этика сталинизма существенно отличается от этики национал-социализма, если таковая вообще существует. Для национал-социализма применение насилия является допустимым: так человек-фёлькиш заявляет о себе. Напротив, коммунистическая violentia[569] обязана своим существованием тому, что она оправдывает использование насильственных методов в настоящем во имя Великого Похода, будущего, которое «отменяет» настоящее, все еще отмеченное насилием, и таким образом делает последнее идеологически оправданным. Это открывает возможность для такого прочтения текста, при котором он предстает как модель, базирующаяся на вполне конкретных исторических событиях, тогда как его общий смысл вовсе не исчерпывается только ими. Упомянутое выше посвящение жертвам сталинизма подчеркивает эту связь и напоминает о солидарности с ними. Речь идет не только о моральной реабилитации жертв, но и о восстановлении их достоинства, которого они были лишены в ходе судебных процессов.