— Хорошо, — на скулах де Морнея заиграли желваки, — я передам ваши слова кому следует. Но у нас с вами было еще одно незаконченное дело…
— Это о карте, что ли?
— Вы понимаете.
— Так мне она сейчас ни к чему. Да и рисовать ее слишком долго, и никакой охоты нет. А вот у Виктора была копия. Так шо дерзайте, господин де Морней. Возможно, где-то поблизости вас поджидает великое будущее…
Чуть свет кортеж генерала Бонапарта двинулся по направлению к Тулону — городу, над которым воссияла звезда воинской славы маленького корсиканца. Заплаканная Жозефина провожала мужа до кареты, вновь и вновь срываясь в слезы. Бойкие репортеры, вставшие столь рано, что суетой и беготней разбудили петухов, с умилением наблюдали сцену расставания, которой, благодаря их заточенным перьям, предстояло войти в историю. О, как отличалось это прощание от совсем еще недавнего, итальянского! Сейчас казалось, что жена великого генерала просто вне себя от горя. Все окружающие слышали, как она умоляла мужа взять ее с собой. Борзописцы и сами утирали слезинки, невольно увлажнявшие уголки глаз: «Ах, как прелестно, как трогательно!»
Генерал был суров, как и подобает будущему покорителю овеянного легендами Египта. Жозефина картинно заламывала руки. Солнечные зайчики отражались в блестящих кирасах всадников эскорта. О, эти плюмажи, яркие мундиры, кони и наездники, один к одному!
— Ах, браво! Виват, виват, генерал! Воистину, улица Виктории еще будет рукоплескать десяткам твоих побед!
По всему пути следования до заставы приветственные крики сопровождали кумира улиц. Взвивались над геранями белые платки в изящных ручках. Бонапарт, приоткрыв дверь кареты, приветственно махал в ответ.
— О, как он задумчив, — шептались за пестрыми занавесками в городских предместьях. — Должно быть, заранее скорбит о тех, кому не суждено вернуться назад. Вот, наконец, истинно великий человек, подобный Цезарю и Александру Македонскому!
Бонапарт и впрямь был задумчив. Ночь прошла в бурных выяснениях отношений с любезной сердцу Жозефиной. Та и сама не знала, от чего больше отчаиваться: от низкой измены любовника, от его ранения, оскорбления дочери или от того, что муж — ее надежда и опора в этой жизни — отбывает за тридевять земель воевать с какими-то дикарями. Ясно было одно: пылкой креолке с Мартиники было очень плохо и больно, а когда женщине плохо, она способна вынести мозги любому получше, чем пушечное ядро. И потому увенчанному славой генералу было не до ликования толпы, не до снующих вокруг репортеров.
Он хмуро поглядел внутрь кареты, где в уголке, в ожидании приказаний, сидел начальник его штаба, генерал Бертье. Чувствуя мрачное настроение командира, он безостановочно грыз ногти, страдая от невозможности помочь своему кумиру. Поймав взгляд, Бертье воспрял и всем видом изъявил готовность действовать. Спроси его сейчас Наполеон о численности мамелюков, количестве пушек в гарнизоне Александрии или о личных характеристиках местных правителей, он бы изложил все с такой скрупулезной достоверностью, как будто минуту назад закончил писать обстоятельнейшую записку по любому из заданных вопросов. Но просьба командующего оказалась куда прозаичней:
— Лейтенанта д’Орбиньяка ко мне.
Александр Бертье вздохнул, не подав виду, что раздосадован столь ничтожным приказом, и, в свою очередь, поманил в окно полковника Жюно:
— Лейтенанта гидов к командующему.
Лиса было не узнать. Васильково-голубая форма сидела на нем ладно, однако, прикинув, сколько шуток по поводу расцветки мундира отпустил бы он сам, Сергей невольно озирался, готовый в любой момент бросить вызов и призвать наглеца к ответу. Однако желающих испытать судьбу не наблюдалось: в окружении Бонапарта всякий был наслышан о вчерашних подвигах долговязого гасконца. Получив команду, Рейнар пришпорил коня, поравнялся с каретой и склонился к открытому окошку.
— Я вижу, ты не в настроении, друг мой?
— Какое уж тут настроение, — скривился д’Орбиньяк.
— Не волнуйся о друге, я позаботился о том, чтобы с ним ничего не приключилось.
— О, ваше превосходительство! — Лис приложил руку к груди, активируя связь.
—