Но сначала мы должны остаться одни.

Поэтому окидываю взглядом персонал больницы, зыркаю на мать — не думал, что самый родной человек подложит мне такую подляну! — и всё-таки рявкаю, хоть и выходит хрипло:

— А ну быстро скрылись все!

Выходит достаточно убедительно. Во всяком случае, медработников, что повысовывали любопытные носы, буквально ветром сдувает.

А вот мать… Упрямство — у нас фамильное. Этим я в неё. Она вскидывает голову, упирает руки в бока и заявляет:

— Я никуда не пойду. Хочу, чтобы эта мелкая дрянь, глядя мне в глаза, сама всё рассказала.

Что ж — в этом есть резон. Я тоже хочу. Очень хочу знать, к чему весь этот спектакль с отъездом с Драгиным. Вряд ли мама подделала запись. И Ника на плёнке не выглядит принуждаемой или понукаемой. Идёт сама, осознанно.

Что за блядство? Я хочу знать ответы! Немедленно!

— Ника, выходи! — рык выходит сиплым, но и его хватает, чтобы испуга на милом личике прибавилось.

Блядь!

Запугивать её не хочу — хочу откровений и правды.

Она робко выходит, движется в нашу сторону мелкими шажочками, постоянно оглядывается, видимо, думая, куда бы снова юркнуть.

Больше не выйдет, сахарная.

Хватит! Набегалась!

Наконец подходит, вскидывает личико, смотрит смело, хоть и дрожит, как осинка.

Маленькая, глупая, любимая до чёртиков…

Память подкидывает, как она билась у моего распростёртого тела. Как кричала на врачей, чтобы вкололи мне все обезболивающие, какие у них есть. Как держала за руку, поглаживая прохладными нежными пальчиками…

Замечаю, как осунулась. Тёмные круги, бледность, растрёпанные волосы. Её саму надо в палату и выхаживать. А потом — в санаторий. Но лучше — на острова.

Чёрт, я же обещал ей Багамы! Хреновый у нас вышел месяц, а не медовый.

Давить на неё сейчас, агрессить, требовать — всё равно, что пинать бездомного котёнка. Хочется сгрести малышку в охапку, спрятать лицо в волосах и баюкать сладкую.