– О, похоже, ты и вправду намерена поддразнить Рим! – воскликнул он со смешком. – Всем известно, что, когда Цезарь возвратил остров Птолемеям, там это восприняли неоднозначно. Римляне уже считали Кипр своим, а уступать свою территорию у них не принято. Разумеется, Цезарь объяснил, что пошел на вынужденные уступки, будучи осажден в Александрии превосходящими вражескими силами, но его отговорку приняли далеко не все. Тем более в Александрийской войне он одержал победу и мог бы под шумок снова прибрать Кипр к рукам. В Риме немало роптали по этому поводу.

Меня всегда восхищала в Мардиане его удивительная способность быть в курсе происходящего в самых разных отдаленных местах мира. Создавалось впечатление, что о событиях в Риме он узнавал чуть ли не на следующий день. Как это ему удавалось, я могла лишь гадать.

– Это все благодаря международному братству евнухов, – ответил он как-то на мой вопрос. Мне пришлось удовлетвориться таким ответом – другого объяснения не было.

– Что еще говорят в Риме?

– Что в Египте Цезарь занимался вовсе не тем, чем следовало: вместо того, чтобы преследовать до полного разгрома остатки сторонников Помпея, он предавался радостям любви, путешествовал по Нилу, и все такое. Должен сказать, что эти толки необычайно возвысили тебя в глазах римлянок: все поражены тем, что нашлась женщина, способная заставить Цезаря изменить свои планы и забыть о делах. Ветераны его армии сложили об этом песенку:

– Хм, дальше я запамятовал.

– Да, конечно, – пробормотала я, радуясь своей способности не краснеть, когда смущаюсь. У меня краснеют только уши, но они сегодня скрыты под волосами. – Что ж, вернемся к монете. Думаю, она должна быть бронзовой, а изображена буду я с Цезарионом на руках.

– Как Исида, – невозмутимо отметил он, осознав значение образа.

– Да, – сказала я. – Как Исида и Гор. А также Венера и Купидон. В конце концов, на Кипре родилась Венера.

– А род Цезаря происходит от нее.

– Вот именно.

– Поразительно, как много значений может заключить в себе маленькая монета! – воскликнул он, восхищенно кивая.

Я позировала для монеты одному из александрийских художников, сидя на стуле без спинки с Цезарионом на руках. Малыш все время хватался за мои волосы, а я мягко убирала его маленькие, пухлые и нежные, как сливки, ручонки.

Прикосновения младенческих пальчиков дарили не меньшее наслаждение, чем любовные ласки. Тем более они являли собой недолговечное чудо, подобное первым листочкам или туманной дымке раннего рассвета – всему тому новому, что с течением времени неизбежно превращается в обыденное. Но это потом, а пока ручки Цезариона казались волшебными.

Художник лепил из глины модель, которую мне предстояло одобрить. От него требовалось передать портретное сходство, и мне оставалось лишь сожалеть о явном несоответствии моего лица традиционному представлению о красоте. Правда, я знала, что в совокупности мои черты производят приятное впечатление, однако лучше всего я выглядела анфас. В профиль мои губы и нос слишком выделялись в ущерб гармонии целого. Тем не менее на монетах людей традиционно изображают в профиль. Всему миру известен профиль Александра!

– Голову повыше, – пробормотал художник, и я приподняла подбородок. – У тебя царственная шея, – заметил он. – У нее прелестный изгиб.

«Жаль, что в стихах редко воспевают шею, – подумала я. – У поэтов она почему-то не в чести».

– Волосы на монете должны четко пропечататься, – промолвил он. – Следует ли мне изобразить кудри?

– Конечно, – сказала я.

Художники всегда изображали Александра с взъерошенными кудрями. Волосы у меня густые и волнистые, в этом смысле они похожи на волосы Александра. Правда, у меня они черные, а великий царь был светловолос, но на монете цвета не видно. А в жизни у черных есть преимущество: их можно полоскать с травами и маслами, отчего они начинают блестеть, как вороново крыло.