После того как дипломатия потерпела неудачу, началась мобилизация армии, возможно, в целях обороны, чтобы защититься в случае начала войны. Но мобилизация иногда принимала и агрессивные формы. В случае Германии мобилизация вооруженных сил фактически привела к необходимости использования железнодорожных узлов в Бельгии и Люксембурге. Бельгия имела соглашения с Францией и Великобританией, согласно которым они обещали прийти на помощь Бельгии, если она подвергнется нападению. Тогда одни немцы не ожидали, что Великобритания вступит в войну, другие ожидали, но недооценили британскую мощь и решимость. Британские силы были далеко, они были рассредоточены по всему миру, немцы не осознавали их величины и не ожидали блокады со стороны Королевского флота и участия более чем миллионных войск из колоний и доминионов, которые Великобритания (и Франция) могли задействовать в сражении. Многие верили британской либеральной риторике, провозглашавшей миролюбие, и полагали, что у британцев не хватит духа, чтобы сражаться или бороться насмерть. Таким образом, немцы слишком переоценили свои возможности. Русские… Да, я мог бы продолжать и далее… Но дело в том, что эти державы не могли предусмотреть реакции друг друга, и это происходило отчасти потому, что у них были различные конфигурации власти, а отчасти потому, что внутренние мотивы переплетались с геополитическими.
Во всем этом была определенная логика геополитики, хотя и наряду с другими (политической и идеологической логиками), а также рядом случайных обстоятельств. Но становится совершенно очевидно, что при столкновении с такими трудностями решающую роль начинают играть готовность вступить в войну и соответствующие эмоции: стремление не потерять лицо, не отступить, ведь, в конце концов, «у нас нет иного выбора, кроме как продемонстрировать наш характер». Это напоминает мальчишек на детской площадке, дерущихся друг с другом, потому что им необходимо доказать свою мужественность. Можно назвать и еще одну базовую иррациональность. В большинстве войн все стороны думают, что они победят, что является базовой иррациональностью войны, так как это невозможно. Половина государств проигрывает.
Дж. X.: Я хотел бы добавить кое-что к вашему описанию прежде, чем оспорить его. Дополнение состоит лишь в том, что лидеры были поражены разрушительной мощью современных методов ведения войны. Они должны были знать, какой была война индустриальной эпохи, учитывая, что у них были примеры Гражданской войны в США и Русско-японской войны. Но они не извлекли из этого никаких уроков.
М. М.: Но я думаю, что на самом деле они знали, что война будет очень разрушительной, — отсюда и убежденность в том, что она не могла продлиться долго. Но они недооценили свою собственную способность вести войну при помощи мобилизации экономики и рабочей силы.
Дж. Х.: И мне кажется, что существует еще один фактор, связанный с этим. Если мы зависим от воинской повинности, война должна взывать к людям: это война, ведущаяся ради того, чтобы положить конец всем войнам, война во имя распространения демократии, а не просто территориальный спор.
М. М.: В какой-то степени это так. Одна из любопытных особенностей Первой мировой войны заключается в том, что страны, которые были предположительно агрессивны, — те, что нападали, — не делали сначала каких-то громких агрессивных заявлений.
Дж. X.: Но они к ним пришли.
М. М.: Спустя приблизительно три месяца Германия предъявила территориальные претензии. Так же поступила и Россия. Сначала они защищались, но затем российские власти стали задумываться о получении доступа к черноморским проливам. Что касается того, за что они боролись, то все они находили обоснования необходимости отстаивать свое национальное достоинство, и это были мифы, которые поддерживали накал народной мобилизации. Но не стоит переоценивать степень народной мобилизации. Эти страны все еще были иерархическими обществами, и люди по сути шли на войну, потому что местные и национальные правители сказали им, что так будет правильно, а люди привыкли повиноваться. Конечно, потом у них появились патриотические лозунги и символы, но главное, о чем нельзя забывать, что эти люди повиновались приказам. Эти страны все еще не были эгалитарными или демократическими обществами.
Дж. Х.: Хотя мы согласны друг с другом по многим вопросам, между нами все же сохраняются разногласия. Я смотрю на цели войны немного иначе. Мне кажется, что в период с конца XIX в. и до 1945 г. лидеры великих держав чувствовали, что им были необходимы две вещи: национально гомогенные общества со своей территорией, обеспечивающей надежные источники поставок, и защищенные рынки. Все изменилось тогда, когда Франция и Германия после Второй мировой войны решили отказаться от независимости в производстве угля и стали взаимозависимыми, поэтому у них теперь нет своего самостоятельного военно-промышленного комплекса. Но до этого момента планы Гитлера относительно геополитической автономии были совершенно обычным делом. Ставки повышались, потому что государства хотели обладать полной властью.
М. М.: Да, но было бы сложно описать Австро-Венгрию в таких терминах, а что касается Германии, то она создала неформальную империю, или гегемонию, в Юго-Восточной Европе. Германия не нуждалась в формальной империи. А имперское соперничество улаживалось дипломатическими средствами. Первая мировая война началась вовсе не из-за имперского соперничества, хотя оно сыграло важную роль в Русско-японской войне 1905 г. В Восточной Азии все обстояло иначе, но это происходило потому, что Япония была окружена другими имперскими державами и сама не обладала значительными природными ресурсами. Ресурсный империализм казался убедительным некоторым японским элитам, и они в конце концов одержали верх в длительных внутренних дебатах в Японии. Но я не думаю, что это верно для Германии или Франции, которая имела заморскую империю. Сырье для промышленности можно было получить и другими способами, и Германия так или иначе справлялась с этой задачей. Русские получали значительные иностранные инвестиции, поэтому их тоже все устраивало.
Дж. Х.: Меня это не слишком убеждает: конечно, в экономике важны не столько факты сами по себе, сколько то, что люди считают фактами. Но я говорю не о том, что национализм в союзе с империализмом вызвал войну, а только о том, что это изменило характер войны, когда она уже началась.
М. М.: Как только война началась, у Германии действительно были веские причины, чтобы стремиться установить контроль над континентом, потому что, оказавшись в блокаде, немцы действительно попали в сложную ситуацию. И австрийцы тоже. Конечно, Вторая мировая война была иной, потому что один из режимов разжигал конфликт. Главная иррациональность здесь — неспособность Великобритании, Франции и России сформировать единый союз, и это было обусловлено идеологией, ненавистью между капитализмом и коммунизмом.
Дж. X.: Истощение Великобритании и Франции в Первой мировой войне также сыграло свою роль.
М. М.: Да, но к 1938–1939 гг. они уже не были слабыми. Если бы они сформировали такой союз до того, как Гитлер создал свою огромную военную машину, то Гитлера можно было бы сдержать или, если бы война все же началась, довольно быстро победить Германию объединенными усилиями Великобритании, Франции и Советского Союза.
Дж. Х.: Однако эта война шла не только в Европе, но и в Восточной Азии, действительно соединяя национализм с империализмом — даже если я не прав в вопросе о наличии такой комбинации во время Первой мировой войны. Конечно, Гитлер действительно типичен в своем желании обеспечить для немцев Lebensraum[12] вместе с румынской нефтью, которая позволила бы Германии успешно развиваться и дальше.
М. М.: Конечно, он полагал, что делает именно это. Гитлер был удивлен, когда Сталин не позволил ему заполучить господство над Румынией без войны. В случае с японцами ясно, что это было стремление к империи в традиционном территориальном смысле.
Дж. X.: Это межимперская война, которая является, однако, войной на уничтожение, совершенно не похожей на предыдущие межимперские войны.
М. М.: Отчасти потому, что средства уничтожения стали такими мощными; она была еще и глобальной войной, в которую были вовлечены все континенты, за исключением Латинской Америки.
Дж. Х.: И здесь особенно зримым становится национальный принцип в том смысле, что в ряде регионов центральной задачей политики сделалось истребление населения, чтобы обеспечить доминирование своей этнической группе.
М. М.: И, как в Первой мировой войне, результатом было создание из империй более этнически чистых национальных государств.
