«Кого ещё немцы привели? Хоть бы кутёж не устроили тут», — с тревогой думала Анна Николаевна.
Как обычно, без стука открылась дверь кухни, и вошёл Дитрих.
— Gläser! Schnell![54] — И показал жестом, как пьют из стакана.
Анна Николаевна кивнула и достала из буфета стакан. Немец показал четыре пальца, получил четыре стакана и ушёл.
Оккупанты оживлённо разговаривали, чем-то угощались, что-то пили, громко чокаясь и восклицая «Прозит!» и что-то ещё не очень понятное. Анна Николаевна отметила про себя, что время от времени из комнаты доносятся необычные для военных слова: die Predigt, beichten[55]. Выйдя потихоньку в прихожую за большими ножницами, что хранились в шкафчике у двери, она увидела на тумбочке офицерскую фуражку с крестиком над околышем. Вот как — у её постояльцев в гостях капеллан.
Валю дразнили вкусные запахи еды из комнаты, есть хотелось невероятно, но сегодня у них с мамой на ужин были только серый немецкий хлеб и чай. Потому что картошки мало и нужно растянуть её как можно дольше, объяснила мама, — ведь неизвестно, что удастся достать ещё. А остатки пшена они завтра отнесут Петру Сергеевичу.
Тем временем наступил вечер. Немцы куда-то засобирались — это было ясно по шуму отдвигаемых стульев и голосам в прихожей. Анна Николаевна прислушалась и, уловив слово «Offiziersclub[56]», слегка расслабилась, с удивлением отметив, как она, оказывается, крепко сжимала ножницы, которыми подрезала подол старого пальто, перешивая его на Валю. Дочка за лето и осень совсем выросла из своего, а зима, видимо, и дальше будет необычно холодной. Хорошо, что немцы уходят. Хоть немного побыть в собственной квартире без страха и напряжения — это каждый раз почти подарок.
Хлопнула дверь в прихожей. Выждав некоторое время, Валя выглянула из кухни в надежде проникнуть в комнату и взять книжку. Однако в бывшей детской виднелась прямая спина в сером кителе — не все ушли, стало быть… Валя тихо попятилась. На шорох у дверей переводчик, который сидел у стола, обернулся. Смерил ничего не выражающим взглядом сжавшуюся фигурку.
— Ты хочешь книгу? — Он пожал плечами. — Иди.
Девочка испуганно смотрела на него, не смея двинуться с места и, кажется, не понимая, что ей говорят. Её тайные вылазки раскрыты, и сейчас последует наказание…
— Фрау, — громко и раздражённо сказал переводчик в сторону кухни, — объясните вашей дочь, я не воюю с женщина и дети. Пусть идёт и меняет свои книги, как она делает без нас. Гауптштурмфюреру не надо попадаться на глаза с этим. А я не против.
Анна Николаевна стояла на пороге кухни и тоже изумлённо смотрела на немца. Наконец она обрела дар речи:
— Vielen Dank. Wissen Sie, das Lesen bewahrt sie vor Angst und Hunger[57].
— Versteht sie Deutsch? — Переводчик кивнул на Валю.
— Ja, ein bisschen. Ich lerne es in der Schule, — ответила девочка. — Aber ich verstehe nicht gut, wenn Sie sprechen[58].
— Вот и хорошо, — перешёл он на русский. — Как у вас говорят? Мало знать — хорошо спать?
— Меньше знаешь, крепче спишь, — машинально уточнила Анна Николаевна и, помолчав, добавила: — Меняй книги, Валя, и пойдём в кухню. Нам не положено здесь быть.
— Перестаньте, — холодно и ровно сказал немец. — Гауптштурмфюрер и его ден-шик ушли в клубы. В офицерском концерт, а в солдатском просто гулянка. Даже капелланы там. Они придут не скоро, а я никого не трогаю. Я пишу письмо домой.
— Ваши капелланы… католики или?.. — не удержалась от вопроса Анна Николаевна, пока Валя занималась книгами.
— Наши капелланы… разные. Тот, что был здесь, — лютеранин. Есть и католические. Говорят, наши вожди считают религию чем-то… — переводчик запнулся, подбирая русское слово, — в общем, вредным для национал-социализма, но они немцы, поэтому… рациональные. Глупо отнимать привычную религию у людей, которых посылаешь на фронт. Это может не понравиться, а у людей в руках оружие.