이산타령 친족타령

Он встретил освобождение Кореи от японского господства в августе 1945 года в Шанхае. Но если говорить о реальной ситуации, то корейцы, проживавшие в Шанхае в то время, не ощутили радости от того, что их родина стала свободной, скорее в городе царило настроение, близкое к «поражению». Нельзя сказать, что всеобщего ликования по поводу возрождения страны, включая и переулок, где располагалось корейское Временное правительство, в Шанхае совсем не было, но вместе с этим большинство корейского населения, проживавшего в городе, с каждым днем все больше охватывало беспокойство: им хотелось как можно быстрее вернуться на свою теперь свободную родину. Однако найти корабль, идущий в Корею, было все равно что достать звезду с неба, а если даже и повезет, то было непонятно, на что им там жить. Это было естественно. Ведь каждый раз, когда мир переворачивается вверх тормашками, всегда происходит такой водоворот событий, и судьбы людей тоже переворачиваются с ног на голову.

Его положение было совсем не исключением. Хотя прошло уже сорок с лишним лет, он по сей день – а сейчас 1999 год – стыдится рассказывать о том, что произошло в течение нескольких лет во время японской оккупации. А как могло быть иначе, если все началось с того, что он, одетый в потрепанную военную форму, без какого-либо военного звания, маршировал по Шанхаю в составе продвигающейся на материк японской армии. Но что он мог сделать в сложившейся ситуации? Когда японское правительство, начиная японо-китайскую войну, в отчаянной попытке пополнить ряды своей армии в Корее, набирало в «Союз объединенных сил» добровольцев из числа корейской студенческой молодежи, он, как и другие сознательные молодые корейцы, с огромным трудом бежал в Шанхай, где находилось корейское Временное правительство, и нашел, казалось бы, надежное убежище. Но как раз началась война, японские войска очень быстро оккупировали Шанхай, и ему ничего не оставалось делать, как вступить в японскую армию. Тем более он уже несколько месяцев бродяжничал, поэтому в каком-то смысле оказался в японской армии естественным образом, то есть можно сказать, что в таком отчаянном положении у него не было другого выбора. Тем более что он был не в силах угнаться за бесконечным перемещением Временного правительства, которое бежало вглубь вдоль реки Янцзы и в конце концов оказалось в Чунцзине, в каком-то маленьком съемном помещении, и на тот момент его будущее казалось ему совершенно непредсказуемым. Так он и прожил, плывя по течению, и не успел оглянуться, как пролетело еще семь-восемь лет, и к августу 1945 года, когда грянули грандиозные перемены, он уже был отцом двух детей-погодок, а жена его была беременна третьим. И это было естественно, ведь он был мужчина в самом расцвете сил, до сорока лет ему было еще далеко, а понятия о контрацепции, как в наше время, тогда ни у кого не было. Еще когда он был вольнонаемным в японской армии и было на что жить, его познакомили с одной кореянкой, симпатичной и кроткой, на которой он позже и женился в Шанхае.

В соседнем с ними доме снимала комнату с кухней одна молодая вдова-кореянка. Ее хоть и называли вдовой, но было непонятно, был вообще у нее муж или нет, они живут раздельно временно или вовсе развелись, а порой казалось, что она просто старая дева. Живя по соседству, они часто пересекались и постепенно привыкли друг к другу, да и возраст у его жены был приблизительно такой же, как у этой женщины, так что жена как-то ненароком даже спросила у вдовы про ее истинное положение, на что та толком ничего не ответила и всякий раз обходила эту тему стороной, лишь уклончиво улыбаясь в ответ. Но и тогда ее круглое лицо, как обычно, выглядело миловидным и нежным. Видимо, у нее были причины не рассказывать о своей личной жизни, поэтому жена больше не стала затрагивать эту тему. Было непонятно, как она выживает одна и, вообще, на что живет, а порой даже закрадывалась мысль, не является ли она проституткой, обслуживающей японских солдат, но для такого рода занятий она обладала элегантностью, большим достоинством и по тому времени была образованна – им казалось, что она как минимум окончила женскую гимназию. Конечно, военные бывают разные, и вполне возможно, что она ходила в клубы для высшего офицерского состава, но у них с ней были не настолько близкие отношения, чтобы можно было об этом подробно расспрашивать. К тому же ничто не говорило о том, что к ней захаживал какой-нибудь офицер, и вела она себя очень прилично, так что порой им бывало даже стыдно за подобные домыслы, как за какой-то совершенный грех. Как бы то ни было, более двух лет они прожили по соседству вдали от родины и поэтому относились друг к другу с особой теплотой. Более того, у этой вдовы было улыбчивое лицо с ямочками на щеках, каждое ее движение, ее жест были притягательными, что всецело соответствовало ее внешнему виду. Она очень полюбила их детей, поэтому и они всюду бегали за ней по пятам, относясь к ней как к родной тете. Вот так они и жили, по-соседски дружно, и вот когда в одночасье на них «обрушилось» освобождение родины, что им было делать? Их тоже охватило смятение. Но поскольку это смятение захлестнуло всех корейцев, живших в Шанхае, то они начали обмениваться друг с другом информацией и искать пути возвращения на родину. Так прошло два-три месяца, и только к октябрю того же года с трудом были найдены три корабля, и в день отправки кораблей пристань Шанхая наводнили толпы корейцев. В таких случаях самое главное – это порядок, поэтому сразу же вызвались следить за порядком некоторые авторитетные люди, и в помощь им нашлись молодые мускулистые парни – они приложили все усилия, чтобы не было сутолоки. Когда первая суматоха немного стихла, всем стали выдавать билеты: его семье выпало плыть на первом корабле, а вдове – на втором. Помнится, время отправления первого корабля было 10:30, второго – 11:00, то есть с перерывом всего в тридцать минут. Так как число корейцев, жаждущих вернуться на родину, было огромно, а кораблей – всего три, то было очевидно, что они пойдут перегруженными. Но даже эти три корабля нашлись с трудом, благодаря нескольким благодетелям из числа местных корейцев. Ими оказались те предприимчивые люди, которые стали сотрудничать с японскими военными, что позволило им, как говорится, «грести деньги лопатой». В итоге им удалось в течение всего лишь нескольких лет сколотить большой капитал, который они с удовольствием отдали китайской транспортной компании, с трудом арендовав эти три корабля.

Вот так в один прекрасный день, оказавшись в шанхайском порту, наводненном корейцами, которые всеми силами хотели вернуться домой, его семья пыталась подняться на борт первого корабля. Но сделать это было совсем не просто – мало того, что корабль был загружен до отказа, а тут еще двое маленьких детей, чемоданы и беременная жена. Поскольку второй корабль еще не причалил, вдова, лицо которой раскраснелось и по красивому лбу уже струился пот, помогала им изо всех сил. В этой адской толкотне, когда их пихали со всех сторон, маленькие дети начали громко реветь. Вдова, не выдержав такого столпотворения, сказала: «Второй корабль отправится за первым через тридцать минут и прибудет тоже в Пусан, будет лучше, если вы оставите старшего ребенка со мной. В Пусане подождите нас на пристани, и как только мы приплывем, вы сразу заберете своего сына. Это же лучше, чем ехать с животом да двумя маленькими детьми – любой может не выдержать». Подумав, что, наверно, она права, хотя у них не было возможности особо долго размышлять об этом (Разве можно было в такой обстановке о чем-либо думать? И думать вообще?), они спешно согласились с ней и отправили к вдове ревущего шестилетнего сына. Ребенок, который относился к ней как к родной тетушке, без колебания пошел с ней. А отец, громко окликнув его по имени, прокричал вдогонку: «Ты поплывешь сразу за нами! Мы будем ждать тебя в Пусане! Слушайся тетю!»

Уже потом, гораздо позже, когда он в который раз не без горькой улыбки прокручивал этот момент в голове, он понимал, что ребенок не мог знать, что такое Пусан, про который он кричал ему вслед.

И вот это произошло, как гром среди ясного неба. Действительно, через полчаса после их прибытия в Пусан пришел следующий корабль, но ребенка там не оказалось, как и вдовы, которой его доверили. Как такое могло произойти? Его беременная жена упала на причал и стала плакать и кричать от горя, а потом и вовсе потеряла сознание. Но произошло то, что произошло, и изменить ничего было уже нельзя. И как такое могло случиться средь бела дня! А обратиться с жалобой об этом досадном происшествии на тот момент было совершенно некуда. И вообще, что это было за время – было ли правительство или то, что можно назвать правительством, были ли какие-нибудь организации, которые могли бы взять на себя ответственность за это дело? Хоть и считалось, что два-три месяца назад страна освободилась от оков японского империализма, но во всей этой неразберихе так называемая «страна» была всего лишь иллюзией. Поэтому с просьбой помочь найти сына они могли обратиться лишь к капитанам и матросам китайских кораблей, которые привозили корейцев в Пусан и отправлялись обратно в Китай, но, кроме глубокого сочувствия, они ничем не могли им помочь. К тому же китайцы сами, как и корейцы, только что освободились от японского колониального господства, и надежда на то, что китайское правительство Чан Кайши, как и корейское, может им помочь, была иллюзорной – у них, как и у корейцев, не было какой-либо организации, куда можно было обратиться за помощью.

Мысленно возвращаясь в то время, когда они в течение двух лет жили с вдовой по соседству, припоминалось лишь то, что жили они дружно, но ничего практически о ней не знали. Знали только, что звали ее миссис Чан, но ни полного имени, ни откуда она родом, ни о ее родных понятия не имели. Как можно было прожить с человеком бок о бок целых два года и ничего о нем не знать! Если рассматривать это как недоразумение, то ничего абсурднее не могло быть. С трудом всплыло в памяти, что она как-то упоминала провинцию Северная Пхенан, что она якобы оттуда родом. Если бы не эти печальные события, которые с ними произошли, могли ли они предположить, что такое вообще может с ними случиться? Позже они расспросили всех без исключения корейцев, вернувшихся из Китая, – прежде всего в Пусане, а также в городах Инчхоне, Кунсане, Хэчжу, но никто ничего не знал – зацепиться было совершенно не за что. Он был в отчаянии, а жена – одна кожа да кости – вообще стала похожа на привидение, да еще она потеряла ребенка, которым была беременна. Оба высохли от горя и, израсходовав все свои силы, в конце концов вынуждены были принять решение о прекращении поисков сына через людей, прибывающих из Китая в Корею.

– Она так любила детей, что, может, запланировала это с самого начала? Забрав его, скрылась с ним в Северной Корее. Я думаю, что она не могла иметь своих детей. Точно, она бездетная! – сказала жена, на что муж ей ответил:

– Вряд ли у нее были такие намерения с самого начала. Она вроде была такая открытая и добропорядочная. Если бы она давно задумала такой план, нам это сразу бросилось бы в глаза. Возможно, она и хотела заполучить нашего ребенка, так как не могла иметь своих детей. А тут подвернулся удобный случай – мы сами ей доверили сына, вот у нее и возник соблазн оставить его себе. И сбежала с ним в Северную Корею. Теперь ничего не поделаешь! Если мы будем и дальше истязать себя, будет только хуже, поэтому давай лучше подумаем, как нам самим жить. Давай забудем пока об этом несчастье. Конечно, мы продолжим наши поиски, и если он найдется, то найдется, но пока давай не будем изводить себя всякими домыслами и подумаем, как нам жить дальше.

Обосновавшись в Сеуле, они задействовали все способы. Пока не установили 38-ю параллель, они расспрашивали всех людей, которые жили с ними в Шанхае, и даже пытались найти хоть какую-то зацепку через людей в портовых городах, у которых были знакомые в Северной Корее, да только все, чем они располагали, – это имя ребенка, и с ним некая миссис Чан, родом откуда-то из провинции Северная Пхенан. Это было все равно что искать иголку в стоге сена. А потом и вовсе была установлена 38-я параллель, а в 1948 году, после провозглашения КНДР, всем выдали удостоверение гражданина наподобие современного паспорта, и страна была разделена на Север и Юг. Они также обратились за помощью в международную организацию Красного Креста, но время шло, и надежда отыскать ребенка таяла с каждым днем. А потом разразилась Корейская война, и поиски отдалились на неопределенное время.

В начале 70-х годов они вовсе перебрались в Канаду. Целью этого переезда была одержимость хоть каким-нибудь способом отыскать своего ребенка. После окончания Корейской войны противостояние Юга и Севера было настолько сильным, что отправить на Север хоть какую-то весточку с Юга представлялось совсем невозможным. Вот они и решили, что лучше эмигрировать в такую страну, как Канада. И оттуда, налаживая свою жизнь, они отправляли письмо за письмом в Пхеньян. Соблюдая вежливость, они обратились в Красный Крест Северной Кореи с просьбой о содействии в поисках своего ребенка, подробно описав случившееся с ними. И проделали они это не один раз, а около пяти-шести. И небеса не остались безучастными – в середине 70-х им наконец удалось выйти на след. Их сын благополучно вырос в Северной Корее и стал преподавателем в одном из университетов в Пхеньяне. Удивительно, но у него была та же фамилия и то же имя, что и в детстве. Списавшись с ним несколько раз, в конце 70-х они в составе корейской делегации из Канады, направлявшейся посетить свою родину, ступили на пхеньянскую землю и встретились со своим сыном, которому было уже под сорок. И с вдовой тоже.

– Вот уж действительно чудеса, – сдержанно сказал он, смущенно улыбаясь, словно это случилось вовсе не с ним, а с кем-то другим, и продолжил: – Конечно, мы встретились и с той вдовой, заменившей ему мать, но вы знаете, ни я, ни моя жена ни словом, ни намеком не обмолвились о том, что произошло в Шанхайском порту, когда мы расстались со своим ребенком, и о тех тридцати безутешных годах, которые прожили в надежде обрести его вновь. И, конечно, мы не договаривались об этом заранее. Когда мы ее увидели, то даже не сразу узнали. Она же, изрядно постаревшая, как только нас увидела, то сразу, едва шевеля губами, еле слышно, вроде бы произнесла: «Я совершила смертный грех и страшно виновата перед вами». Но не успела она это сказать, как моя жена остановила ее, неожиданно крепко обняла и, качая головой, сказала: «Потом… Все расскажете потом. Еще будет время». Я даже растерялся от такого странного, какого-то абсурдного их поведения – две старые женщины стояли, обнявшись, и горько плакали. И будто бы не было мучительных поисков нашего сына, не было тех тридцати безутешных лет между жизнью и смертью, той душераздирающей тоски по своему ребенку – все словно растаяло как снег. Начисто испарилось. А ведь все эти тридцать лет она изо дня в день проклинала ее на чем свет стоит: «дрянь такая», «чтоб ты сдохла», «даже если вырвать тебе руки-ноги, все равно вины не искупить», «гореть тебе в аду», «переломать тебе все кости», «разрази тебя гром», – и вдруг ни намека, ни словечка о пережитом горе. Можно было даже усомниться, в своем ли уме моя жена, что это с ней такое… Но, встретившись с реальным человеком, она будто стала совсем другой. Да, непредсказуема душа человеческая! Вдоволь нарыдавшись, они взялись за руки и долго всматривались в лица друг друга: «Ты постарела…», «А как же иначе. Тридцать лет прошло. Вы тоже…» Я наблюдал за ними в полном недоумении. Моя ли это жена, женщина, прошедшая со мной огонь и воду? Честное слово, истинную природу того, кого мы называем человеческим существом, понять до конца невозможно. Это было похоже на обычную встречу двух женщин, которые когда-то жили по соседству в Шанхае и по-дружески помогали друг другу. И словно канул в небытие тот долгий, почти в тридцать лет, период со своим горем, своими обидами. Неужели такое могло произойти? Кому скажи, ведь не поверят. Поэтому сейчас я рассказываю вам немного сумбурно, повторяя одни и те же слова несколько раз, хотя мне самому это не совсем понятно. Но это сущая правда, и ничего с этим не поделаешь.

Хотя лицо вдовы покрылось морщинами, выглядела она, как и прежде, благородной и утонченной – она состарилась красиво. Моя жена, сама того не замечая, как в былые времена, опять попала под обаяние этой женщины, которая тотчас же притягивает и влюбляет в себя окружающих. Давным-давно в Шанхае все происходило именно так. Уж не знаю, как это и назвать, но моей жене всегда было по душе это ее пленительное очарование.

Она начала свой рассказ. Осенью 1945 года вдова приехала в Пхеньян и практически сразу познакомилась там с одним мужчиной, занимавшим высокий пост в коммунистической партии. Они понравились друг другу и решили пожениться (естественно, для нее это был не первый брак). Благодаря этому ей сразу удалось легко обустроиться в Пхеньяне. Но вскоре муж узнал, что она не может иметь детей, и через три года они развелись по обоюдному согласию. После этого она сразу вышла замуж за другого, высокопоставленного чиновника из правительства, но их брак не продержался и двух лет. Она работала директором детского сада в одном из центральных районов Пхеньяна, и так преуспела на этом поприще и пользовалась таким большим авторитетом, что почти все молодые мамы в Пхеньяне хорошо ее знали. Конечно, у нее были мимолетные увлечения с тремя-четырьмя мужчинами, но, несмотря на это, она с большой ответственностью заботилась о нашем сыне как о родном. Он вырос достойным человеком. И хоть ему уже исполнилось почти сорок лет, это было видно невооруженным взглядом. Он был, как и я, высокого роста и, как и я, совсем немногословен, его никак нельзя было назвать суетливым – каждый его жест, полный достоинства и благородства, был выверенным и сдержанным. Но удивляло то, что наш сын, выросший хорошим и воспитанным человеком, никогда не называл эту женщину мамой, а всегда обращался к ней «тетушка». Лишь в самых вынужденных ситуациях, оказавшись на людях, будто детская интуиция подсказывала ему, он обращался к ней просто: «Ма», – упорно избегая называть ее «мамой» или «матушкой». Я был очень удивлен, откуда взялось такое упорство, хотя в душе понимал, что это тоже досталось ему от меня – ведь я, чего ни коснись, и сам точно такой же. Прямолинейный ли это характер или ослиное упрямство – я не знаю. Короче говоря, обращаясь к этой женщине «тетушка», он никогда не воспринимал ее как родную мать, что где-то в глубине души мне очень льстило, и я ничего не мог с этим поделать. Если вдуматься, это даже стыдно, но, может быть, в этом и есть сущность людей… Невозможно описать человеческую природу однозначно…

Кажется, наш ребенок с самого детства был таким вдумчивым и рассудительным. Как же горько, наверно, было этой женщине, так и не дождавшейся от ребенка слова «мама», но она ни разу не заговорила с ним об этом. Такие люди в действительности опираются в жизни именно на свою интуицию, на житейскую мудрость. Хотя значение слова «мудрость» в этом случае несколько размыто, лучше было бы сказать «чутье». Вот и вдова, которая, по моим шанхайским воспоминаниям, плакала крайне редко, в этой части рассказа вдруг горько зарыдала, и слезы ее вперемешку с соплями лились по лицу, что называется, рекой. Вот так, делая паузы и всхлипывая, она говорила: «Честное слово, я выжила только благодаря этому ребенку. Не знаю, что бы со мной было, если бы не он. Честное слово. Только благодаря ему, я… я… Посмотрите на него. Какой он уже взрослый. Конечно, возможно, что в нем уже с самого рождения была заложена правильная основа и он с самого детства уже подавал большие надежды. Может, нескромно с моей стороны говорить так, но я всем пожертвовала ради него, я вложила в него всю свою душу. И вы должны это признать. Он тоже с большой благодарностью и теплотой относится ко мне за мое доброе к нему отношение». Совершенно не похожая на себя в обычной жизни, она продолжала безудержно рыдать. Моя жена и предположить не могла, что эта женщина может быть такой крайне эмоциональной, она будто оцепенела от ее горьких слез и не могла вымолвить ни слова, повторяя только снова и снова: «Ну надо же… ну надо же».

Одним словом, то, что называется человек, может оказаться таким непредсказуемым и загадочным, а всякие слова и рассуждения умных людей о человеческой природе – слишком легкомысленными и ничего не стоящими…

В 1987 году супруги в возрасте, перевалившем за восемьдесят лет, посетили Пхеньян в четвертый раз. Может, потому что жить ему оставалось на этом свете совсем немного, в отличие от предыдущих поездок слезы лились из его глаз по любому поводу. Он сказал:

– Три года назад, когда мы приезжали, я лично дал сыну в руки небольшую сумму долларов помимо тех денег, которые мы даем ему официально. В этот раз я опять собирался оставить ему деньги, но он, ответив, что деньги остались у него с прошлого раза, открыл комод и показал. Действительно, в ящике стопками лежало много денег, которые он откладывал каждый раз. При виде этого сердце мое сжалось. А сын только говорил: «Все нормально… Ничего… Мне деньги не нужны. Там у вас, в капиталистическом мире, они нужнее, без денег не проживешь достойной жизнью, поэтому тратьте их на себя». Наверно, он был прав. В Северной Корее вряд ли можно нормально жить, ведя роскошный образ жизни. Наш ребенок и в самом деле вырос честным и добрым. Мне, как отцу, больше нечего и желать. Пусть и при социалистическом строе… Но наши родительские сердца разрывались от боли, видя, как он жил: то, что использовалось под дом, кое-какая мебель – наверно, по меркам этой страны он жил хорошо, но как это все было бедно и убого… И тем не менее это его жалкое существование действительно соответствовало пролетарскому образу жизни. Маленькая необдуманная оплошность забросила нашего ребенка в эту страну, и как мы, родители, должны были искупить свою вину – мы совершенно не понимали. А для него мы наверняка выглядели как загадочные животные или инопланетяне с Марса или Сатурна. У него родились сын и дочь. Сын был старшеклассником, дочь училась в третьем классе средней школы. Наши внук и внучка. И невестка, и внуки были хорошо воспитаны в духе социалистической страны. Когда опрятно одетые внуки склонились перед нами в традиционном приветственном поклоне, наши сердца сжались от переполнивших их чувств. Они были очень вежливыми и неизбалованными… Внуки спокойно относились к деньгам, не понимая, в чем их ценность, зачем нужно так стараться зарабатывать их… Чем больше мы узнавали их, тем они были для нас благороднее и достойнее. Пока внуки почтительно совершали перед нами поклон, сын, отвернувшись, словно его занимали другие дела, смотрел на видневшиеся вдали горы. К слову сказать, хотя мы приезжали к нему уже четвертый раз, он так и не назвал нас «папой» и «мамой». Почему? Может, он боялся обидеть этим женщину, которая почти сорок лет была рядом и воспитала его? Или он по характеру был таким стеснительным? Мы так и не поняли. Наверно, с его точки зрения, мы, граждане Канады, просто никак не могли быть его родными «папой» и «мамой». С другой стороны, он, наверно, решил не вмешиваться в отношения своих детей, которые относились к нам как к родным дедушке и бабушке. Я объясняю это примерно так, хотя точно не знаю, о чем он думал. Все сложно и запутанно… Как бы то ни было, очевидно было только одно – за каких-нибудь пятьдесят лет жизнь людей в разделенной на Север и Юг стране стала принципиально разной.

Собеседник, который все это время его внимательно слушал, вдруг спросил: