Чернильно-чёрное время тянулось лениво, неохотно, его движение было практически незаметно — так капает с ложки последняя капля густого мёда: вот она назрела уже и готова сорваться, но всё висит и висит, и непонятно — может, она успела застыть, словно смола?

Вновь сверкнуло, а от громового раската вздрогнул даже Висмут.

К чёрту! Пусть он потом — полминуты спустя — сотню раз об этом пожалеет, но… К чёрту!

Висмут поднялся со стула и подошёл к приоткрытой двери купе, легонько в неё постучал.

Сурьма сидела так, как он и думал: на полу у кровати, обхватив колени. В темноте отчётливо виднелось её побледневшее лицо и лихорадочный блеск глаз, которые сверкнули как-то обиженно, когда Висмут сел рядом, плечом к плечу.

— Думаешь, я настолько трусиха, что не смогу перетерпеть эту грозу самостоятельно?

— Ты сможешь. Я — нет.

Висмут почувствовал, как она улыбнулась ему в ответ неуверенной, ломкой, но благодарной улыбкой.

До следующей вспышки молнии они молчали, будто делали вид, что находятся в разных купе. Но стоило только небесам сверкнуть ослепительным электричеством, Сурьма неосознанно прижалась к руке Висмута, и он обнял её за плечи, словно укрыл крылом. А после громового раската на крышу вагона обрушился ливень, и нервно вздёрнутые плечи Сурьмы чуть опустились, расслабились.

— Папа всегда говорил, что раз дождь пошёл, то и гроза скоро пройдёт, — прошептала она, и улыбка в голосе была уже не такой ломкой, — а когда без дождя сверкает, оно куда дольше может… Знаешь, а ведь мы с Никелем тоже вот так сидели во время грозы: я боялась, а он… он тоже боялся, но храбрился. Меня утешал и иногда — смешил. Вот точно так же сидели: на полу, у кровати, одна его рука на моих плечах, как твоя сейчас, а другая… — она взяла Висмута за руку, и он крепко сжал в своей ладони её дрожащие пальцы. — У меня всегда мёрзнут руки, кода мне страшно, и он грел их своим дыханием…

В тёмном и душном купе пьяняще пахло её духами, а шум ливня отрезал их двоих от остального мира, от всех правил и условностей, словно кусочек от пирога, и Висмут был уже не в состоянии ни трезво мыслить, ни даже дать себе отчёт в своих же действиях.

Глядя Сурьме в глаза, он поднёс её руку к губам, согревая дыханием, медленно целуя кончики её пальцев. Но поцелуи были столь легки, что Сурьма не смогла бы сказать точно, что это: прикосновение губ или тёплого дыхания. Она смотрела на Висмута, и хрупкая улыбка становилась совсем прозрачной, почти незаметной. От кончиков пальцев по рукам, по венам, словно по проводам, текло электричество.

— Вот точно так же сидели, — зачем-то повторила Сурьма и не узнала собственный голос, — только Никель боялся, а ты — нет…

— Я тоже боюсь, — едва слышно ответил Висмут, не отводя взгляда, не отпуская её руки, и Сурьме почему-то показалось, что он сейчас не о грозе.

От его голоса, который стал иным, каким-то особенным, электричество разом заполнило все провода её тела, словно внутри на полную мощность включили иллюминацию. Так, что заглянуть в себя страшно: ослепнешь. Поэтому Сурьма продолжала смотреть в карие, в темноте вагона почти чёрные глаза Висмута и забывала дышать.

Он прикоснулся губами к её ладони, прижал её к своей щеке. Пальцы Сурьмы покалывало — то ли электричество, то ли пробивающаяся щетина Висмута.

Она почувствовала, как под её рукой вдруг напряглись его желваки, словно Висмут сжал челюсти. А потом он вздохнул с едва заметной досадой и отвёл взгляд, опустил её руку, бережно положив её обратно ей на колени. Как будто, не сделай он этого, сама она не убрала бы ладонь с его щеки. «И не убрала бы», — уходящей грозой пророкотало почти за гранью её осознания.

Сурьма вдохнула — кажется, первый раз за всё это время. Её лёгкие будто слиплись без воздуха, и теперь наполнились им с какой-то тоскливой болью. Через мгновение эта боль трансформировалась в мысль, от которой стало ещё тоскливее: «как жаль, что Астат не похож на тебя! Как жаль, что он — не ты…».

— Дождь заканчивается, — тихо, чуть сипло произнёс Висмут, прислушавшись к шороху капель по крыше вагона.

— Досадно, — прошептала в ответ Сурьма.