— Мастер нужен этому миру гениальным учёным, — прошептала Сурьма. — Скольких он вдохновляет, скольких ещё вдохновит! Наверное, должно быть что-то — кто-то — такого уровня, пусть и недосягаемого, к которому будут стремиться. Какой-то ориентир, верно?

Висмут кивнул:

— Верно.

— Я расскажу о «Ртути», — тихо, но неожиданно твёрдо сказала Сурьма, — но умолчу о записях. Ты поддержишь меня в этом?

Она повернула к нему лицо и положила подбородок Висмуту на плечо, вопросительно на него уставившись. От близости её губ по позвоночнику продёргивало электрическими импульсами, а в голове начинало шуметь. Нужно уходить — встать и уйти — немедленно! Она ведь что-то спросила, а он уже даже забыл — что, потому что всё это время мысленно сжимал её в своих объятиях, целовал её упрямые, слегка надменные губы, золотые ресницы и смеющиеся полупрозрачные веснушки — одну за другой, все до единой.

Он гнал эти мысли, всё сильнее хмуря брови, но они метались в его голове, словно залетевшая в комнату птица, и никак не могли — не хотели — найти выход. И он терял нить её рассуждений, чувствуя её близость и волнующее тепло, отвечал невпопад — не про Полония — считая её вдохи, удары её сердца, отдававшиеся в его рёбрах, и крепче смыкал в замок пальцы, чтобы не допустить даже малейшего касания. Потому что сейчас оно — даже малейшее — сорвёт все защитные пломбы, вырвет из ржавого сердца чеку, и дело кончится бедой. Для него — уж точно. Хотя для него-то оно ею кончилось ещё вчера…

Сурьма ждала ответа, не отводя глаз. Висмут повернулся, и их лица оказались слишком близко — ближе, чем она ожидала. Он посмотрел на неё, и в его взгляде мелькнуло что-то тёмное, больное, обжигающее, почти звериное, словно из его зрачков смотрел загнанный волк, готовый перемахнуть через красные флажки, наплевав на все запреты, условности и собственные страхи. Волк, готовый оттолкнуться и взлететь, бросив вызов птицам, забыв о том, что у него никогда не было крыльев. И Сурьме показалось, что эти самые крылья — такие недостающие, такие необходимые — рвут кожу на её спине, прорастая откуда-то из недр её души.

— Висмут, — выдохнула она, и сама не заметила, что подалась ещё чуть-чуть вперёд, хотя ближе было уже некуда.

Он резко отвернулся, отвёл взгляд, уставившись на собственные, сцепленные в замок пальцы. Жилы на предплечьях напряглись, будто он сжал кулаки: злился на себя и досадовал на неё — неужели ничего не понимает? И что она, чёрт возьми, спросила?

— Прости, Сурьма, день был долгим, — Висмут поднялся на ноги, — поговорим об этом завтра. Спокойной ночи.

«Что же ты со мной делаешь…»

И он ушёл, а она так и осталась сидеть на откидной лесенке. Она тоже не расслышала его последнюю фразу, как и он — её, но лишь потому, что поймала его взгляд, и он был гораздо красноречивее слов и совсем не о том, о чём слова.

Сурьму вновь пробил озноб, но уже не тот — зудящий холодом под кожей. Сейчас он походил на стук крупных капель летнего ливня по зонтику. Вот только зонтик был не над её головой, а где-то в области солнечного сплетения. Она зажала ладони между коленями, пытаясь унять дрожь, сделала пару глубоких вдохов.

Сурьма подумала, что, наверное, надоела уже Висмуту со своими драмами. Утомила его. От этой мысли стало ещё горше и тоскливей. Она задумалась: почему? И осознала, что Висмут стал ей очень нужен, необходим, и она сама не заметила, как же так вышло. Без него было и пусто, и холодно даже в такой тёплой летней ночи, как эта.

Она нуждалась в нём настолько, что готова была пойти постучать в дверь его купе, и… и… и… и — что? Попросить его побыть с ней? Просто посидеть рядом, помолчать? Подержать её озябшие ладони в своих, чтобы она, наконец, перестала дрожать? Как объяснить, что с ним ей даже дышать легче, а уж нести тяжкую Полониеву тайну — и подавно?

Сурьма ещё раз вздохнула — глубоко, насколько хватало лёгких — и прислонилась виском к холодному ребру паровозного вагона.