– Что хорошего – сидеть одной дома? – продолжала Мадлен. – Без папы. Без работы. Без друзей.

Фраск вдруг живо заинтересовалась брошюрой под заголовком «Хлеб наш насущный».

– Нет, серьезно, что там произошло? – не отставала Мэд.

– Уволили ее, – бросила Фраск, не заботясь о воздействии своих слов. – По той причине, что она была беременна тобой.

Мадлен сжалась, как от выстрела в спину.

– Опять же твоей вины здесь не было. Ты не представляешь, насколько узколобые люди стояли у руля в Гастингсе. Полные придурки. – Тут Фраск, припомнив, что и сама относилась к этим придуркам, решила дожевать оставшиеся галеты, хотя Мэд сквозь прерывистое дыхание высказалась насчет этого сорта мучных изделий, которые содержат пищевой краситель тартразин, вредный, как было установлено, для печени и почек… – В общем, – продолжала Фраск, – ты все не так поняла. В уходе твоей матери из Гастингса ты неповинна. Она оттуда вырвалась только благодаря тебе, но это совсем другая история.

– Пойду я. – Глядя на часы, Мэд высморкалась. – Извините, что помешала вам установить новый рекорд в машинописи. Не могли бы вы передать вот это Уэйкли? – Мэд протянула ей незапечатанный конверт с надписью: «Элизабет Зотт: ЛИЧНО».

– Непременно передам, – пообещала Фраск, обнимая ее на прощанье.

Но как только дверь кабинета захлопнулась, она, невзирая на указание, сунула нос в конверт.

– Обалдеть! – закипала Фраск, пробегая глазами последний опус Рота. – А Зотт голыми руками не возьмешь.

«Уважаемые господа, – через полминуты яростно застучала она по клавишам, обращаясь к редколлегии журнала „Лайф“. – Прочла вашу возмутительную статью с портретом Элизабет Зотт на обложке и считаю, что ваш сотрудник, отвечающий за достоверность информации, должен быть уволен. Я знакома с Элизабет Зотт – мы с Элизабет Зотт вместе работали – и доподлинно знаю, что весь ваш текст – сплошная ложь. Довелось мне работать и с доктором Донатти. Я знаю, чем он занимался в Гастингсе, и располагаю доказательствами».

Письмо на этом не заканчивалось: в нем перечислялись достижения Элизабет как ученого-химика (большинство из которых Фраск открыла для себя после ознакомления с новой статьей Рота) и подчеркивались несправедливости, с которыми сталкивалась Зотт в Гастингсе. «Донатти присвоил открытия Элизабет Зотт, – писала Фраск, – после чего уволил ее без всякой причины. Я это знаю, поскольку, – признавалась она, – сама участвовала в этих безобразиях, а теперь пытаюсь искупить свой грех, распечатывая тексты проповедей, чтобы заработать себе на жизнь». Далее она сообщала, как впоследствии Донатти, присвоивший труды Элизабет, обманывал крупных инвесторов. Письмо заканчивалось тем, что «Лайф», по ее глубокому убеждению, никогда не осмелится обнародовать эти сведения, но промолчать она не вправе.

Текст ее письма был опубликован в ближайшем номере.

– Элизабет, читай! – Гарриет с волнением протягивала ей свежий номер «Лайф». – Женщины со всех концов страны засыпают «Лайф» письмами протеста. Это бунт – за тебя все стоят горой. Написала даже какая-то особа, работавшая, по ее словам, с тобой в Гастингсе.

– Не интересуюсь.

Уложив ежедневные записки в дочкин ланч-бокс, Элизабет защелкнула крышку, а потом сделала вид, будто колдует над горелкой Бунзена. В течение месяца она совершала над собой усилие, чтобы ходить с гордо поднятой головой, и внушала себе: плевать на статью. Живи дальше. Этот курс на выживание помог оставить позади самоубийство, сексуальное насилие, обман, хищение и катастрофическую утрату; поможет он и теперь. Но почему-то до сих пор не помог. Сколь высоко ни держала она голову, ложный образ, созданный журналом «Лайф», вновь клал ее на лопатки. Причиненный вред ощущался как перманентный – этакое клеймо. Нестираемое. Гарриет зачитывала вслух письма. «Если бы не Элизабет Зотт…»

– Гарриет, мне неинтересно, – отрезала она. Какой смысл это выслушивать? Жизнь кончена.

– А что насчет той неопубликованной статьи Рота? – спрашивала Гарриет, пропуская мимо ушей тон Элизабет. – На темы науки. Я даже подумать не могла, что на свете есть и другие женщины-ученые – ну то есть помимо тебя и Кюри. Я этот материал дважды перечитала. Хлесткий, конечно. Автор говорит о том, в чем разбирается. О науке.

– Этот материал уже отвергли десять научных журналов, – сказала Элизабет замогильным голосом. – Тема женщин в науке никого не волнует. – Она взяла ключи от машины. – Зайду поцеловать Мэд и поеду.

– Сделай мне одолжение, а? Постарайся в этот раз ее не разбудить.