Он молчит. В тех книжках, что он читал, и даже в тех, что сам переводил, не было написано, как отвечать на подобный вопрос женщине, которая за какой-то час опутала тебя коконом из тончайших волокон.
— Я не знаю, — наконец как будто бы с сомнением говорит он. Но это только от того, что ему почему-то стыдно признаться: нет, не был. Я никого не любил. Ни по-настоящему, ни понарошку. Я даже начал думать, что мне вообще не дано полюбить. Наверное, стоило бы так и сказать. И добавить: то, что я чувствую сейчас, рядом с тобой, больше всего похоже на то, что я слышал о любви. Помоги мне, потому что я не знаю, как быть. Ты сбиваешь меня с ног, ты лишаешь меня возможности мыслить логически. Ты как будто существо с другой планеты, ты говоришь слова, в которые невозможно поверить, и тем не менее я ни секунды не сомневаюсь в том, что все это — правда. Я прочитал множество книг о любви — у меня дома они стоят в отдельном шкафу за прозрачным стеклом. Но любая из них сейчас, с тобой кажется мне бесполезной. И самое главное — я чувствую, что ты, невесомое, воздушное перышко, которое нигде не задерживается надолго, ты могла бы быть счастлива со мной.
Но все эти прекрасные слова, которые легко мог бы произнести любой из его приятелей, не идут у него с языка. Может быть, потому, что для любого из его приятелей это были бы просто слова? Он не знает. И он молчит.
А она одаривает его взглядом, исполненным глубочайшего сожаления. Действительно, при чем тут самолеты?
Я не знаю, перышко. Не знаю, каким должен быть мужчина, чтобы тебе не хотелось играть с ним в игры. Да и бывают ли такие муж чины? Видела ли ты хоть одного, который показался тебе достаточно сильным? Невесомое, легкое перышко, не потому ли ты нигде не задерживаешься надолго, что ни один из твоих любовников не достоин даже тонкого пальца на твоей нежной руке? Антон глубоко вздыхает, пытаясь прекратить этот разговор с самим собой, а вслух произносит:
— Расскажи мне еще что-нибудь.
— Пожалуйста, дорогая, ты не могла бы сегодня следить за алкоголем? — Он завязывает галстук перед зеркалом. Лицо озабоченное.
— Следить, чтобы никто ничего не выпил?
— Нет, любимая, следи, чтобы ты не выпила лишнего. — Узел галстука получился кривым, и приходится начинать всю процедуру заново. Лицо уже довольно раздраженное и начинает краснеть.
— Лишнего? Так не заказывай лишнего, и я его не выпью.
— Послушай, ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Встреча действительно важная, и ни в коем случае нельзя напиваться. Не ставь меня в дурацкое положение.
— Ах, вот в чем дело! — обрадованно восклицает она, как будто до сих пор не догадывалась, что именно его беспокоит. — Ну так я могу просто не пойти…
Плавно изогнувшись, она стягивает через голову длинное черное платье на тонких бретельках. Она замирает среди комнаты в кружевном белье и чулках, и он бросает на нее такой выразительный взгляд, что сначала даже кажется, он перестанет завязывать галстук. Но, оглядев ее с ног до головы, он все-таки продолжает бороться с узлом.
— Ты не можешь не пойти, все будут с женами.
— Ну так я-то тебе, слава богу, не жена, — она улыбается и заваливается на кровать, закинув одну ногу в тонком чулке на другую. При этом ее длинные светлые волосы, над укладкой которых полтора часа бился парикмахер, разлетаются по плечам в совершеннейшем беспорядке. И глупо было бы отрицать, что так Тата выглядит гораздо лучше.
— Прекрати, пожалуйста. Одевайся.
— Не хочу. Я, может быть, наоборот, хочу раздеваться…
— Тебе обязательно выводить меня из себя перед важной встречей?!
— Ты сам выходишь из себя, исключительно по собственной инициативе.
Галстук опять завязан криво, и в сердцах он швыряет его на пол. Она лежит на кровати, покачивая тонкой ногой, и смеется. Их глаза встречаются. Ее — ярко-синие, прозрачные, насмешливые; его — темно-карие, почти черные, раздраженные. И тогда он бросается на нее, как дикий зверь, срывая с себя одежду и нимало не заботясь о том, что почувствует Тата. Она закрывает глаза и изо всех сил сжимает ладони в кулаки.