И это тоже нужно понять. А понять — значит осуществлять. Потому что в этом самое главное — в осуществлении.
Религия вырастает из чувства бессилия и страха перед несовершенствами, несправедливостями и непонятностями жизни и переносит на небо решение тех проблем, которые человек не может или отказывается решать здесь, на земле. «Слабость всегда спасала верой в чудеса».
Вот почему религиозный человек с таким трудом поддается логическим аргументам. Веру — если по-настоящему — нужно изгнать из самого глубинного ее прибежища — из области чувств и надежд. А окончательно победить ее может только одно доказательство: что нравственная, справедливая и высокодуховная жизнь, о которой издревле мечтал и мечтает человек, возможна без какой-то помощи свыше, своими силами.
У Герцена в его лучшем произведении «Былое и думы», произведении горькой, но честной мысли, на одной из первых страниц мы находим мудрое признание:
«Монахи спасались от минут ропота молитвой. У нас нет молитвы: у нас есть труд… Труд — наша молитва».
Хорошо сказано. Да, потому что труд души, труд мысли — это тоже труд. Больше того — это высшая форма труда и вообще человеческого проявления.
«Проникать мыслью в событие, освещать его не для того, чтобы наказывать и награждать, не для того, чтобы прощать, а для того, чтобы, внося свет в тайники и подземельные ходы жизни, из которых вырываются иногда чудовищные события, мы из тайных делаем их явными и открытыми. Зло — темнота; оно не имеет никакой внутренней силы, чтобы противостоять свету. Оно сильно только, пока не взошло солнце разума и мы, не видя его, придаем ему фантастические чудовищные образы».
Глубокие тоже и мудрые слова.
И в связи с этим мне хочется в заключение привести еще одно очень интересное письмо с Дальнего Востока.
«Мне давно хочется понять — как, откуда и почему пошла религия, в чем ее сила и ее слабость, чем привлекла она к себе людей, чем пленила и вдохновила выдающиеся умы человечества на создание немеркнущих в веках произведений искусства… Когда я бываю в Эрмитаже и смотрю картины великих мастеров эпохи Возрождения на библейские сюжеты, то постоянно к чувству радости, восторга и наслаждения примешивается и чувство настоящей человеческой злости и бессилия. Да и действительно, как же можно понять художника, его замысел, когда ты ничего не соображаешь в теме? А теперь я понял, что никакой я не атеист. Все мое атеистическое убеждение заключено в одной фразе, что «бога нет».
Письмо исключительной важности! Пишет не какой-то ханжа или религиозный проповедник, пишет молодой сравнительно по возрасту, 1931 года рождения, и вполне зрелый по развитию человек, инженер-геофизик, член КПСС с 1961 года, и делает откровенное признание:
«И вот я, завзятый материалист, пропагандист с немалым стажем, могу вести занятия почти по любой программе и считаю себя вроде бы эрудированным, антирелигиозную пропаганду, оказывается, вести не смог бы, потому что в этом деле чувствую себя полным профаном. Да и все, кого я знаю и встречаю на своем пути, также ничего не смыслят в вопросах религии, хотя считают себя людьми культурными, даже имеют ученые степени».
И он обращается ко мне с совершенно парадоксальной, на первый взгляд, просьбой помочь ему, «если можно так выразиться, в религиозном самообразовании».
«Поймите меня и не посчитайте мою просьбу за абсурд: я не верю в бога, но чувствую, что религия это неотъемлемая часть истории любого народа, любой нации, и я считаю, что не может быть человек культурным, если он не знает истории религии… Я, конечно, понимаю, что Библия отнюдь не какое-то священное писание… Так же как и Евангелие, ну и вообще история христианства, и у нас на Руси, откуда пошли всякие «святые», что означают разные обряды, как к этому шла церковь и т. д.».
Все это ставит перед нами, перед нашим атеистическим движением серьезнейшие задачи, задачи не формального, не пустопорожнего, не хлестко-агитационного и только негативного характера, а глубинного, исторического, психологического и философского значения.
Мало, следовательно, доказывать, а в некоторых, даже многих, случаях и не нужно, может быть, доказывать, что «бога нет», — это постепенно, само собой, входит в сознание нашего человека. Важно, чтобы это отрицание было осознано, не вело и не порождало нигилистического отрицания духовных ценностей. И во избежание этого духовного вакуума нужно подводить под наше атеистическое мировоззрение серьезную философскую, историческую и современно-фактическую базу, которая и создавала бы убежденность человека в его собственном миропонимании, давала бы ему силу и аргументированность в пропагандистской работе, в том «споре о вере», который каждому, в той или иной форме, приходится вести.
Вот какие вопросы ставит интереснейшее письмо этого «дальневосточного человека».
Все написанное уже готовилось к печати, когда я получил еще письмо, которое никак не могу оставить без ответа.
Есть в современной технике приспособление для определения морских глубин — эхолот: корабль посылает в глубину моря звуковую волну, которая, отражаясь от поверхности дна, возвращается через какое-то время обратно на корабль, и по продолжительности этого времени определяется глубина моря под его килем. Нечто подобное представляет собой переписка писателя с читателем: она тоже определяет собою и глубину проблем, волнующих того и другого, и силу воздействия писателя, и остроту реакции читателя, и показатель их взаимного доверия. Именно таким «эхолотом» оказалось для меня письмо, которым я хочу закончить эту главу.
«Вас я ощущаю не посторонним себе человеком, поскольку нас обоих волнуют одни и те же проблемы. Вы родились и выросли в семье священника и стали атеистом. Поскольку Вы ведете активную атеистическую пропаганду и делаете это с большой искренностью — а в ней я, в отличие от многих Ваших верующих корреспондентов, ни на йоту не сомневаюсь, — Ваше материалистическое мировоззрение Вас удовлетворяет. А я родился и вырос в семье убежденных коммунистов, меня с детства воспитывали в материалистическом духе, прививали мне это мировоззрение и в школе, и в институте и в результате, общими усилиями, достигли своей цели, сделали из меня атеиста, будучи искренне уверены в своей правоте и неопровержимости (мне даже разрешили читать библию — до такой степени были уверены в верности и всесильности этого учения) и в том, что оказывают человеку великое благодеяние. Но ни у кого даже не возникло сомнения: а хочет ли он, этот человек, быть атеистом, позволяют ли ему его душевные силы нести такую тяжесть, не сведет ли его в конце концов с ума беспросветный пессимизм этого несомненно и объективно единственного правильного мировоззрения, пессимизм тем более страшный, что он зачастую довольно успешно рядится в костюмчик оптимизма».