В Фэрхейвен я возвращаюсь по шоссе, глотая дорожную пыль. Наконец впереди показывается заднее крыльцо. Бабушка стоит, прислонившись к опоре и сложив на груди руки. Интересно, сколько времени она меня ждала.

– С возвращением, – говорит она.

Я останавливаюсь в нескольких футах и смотрю на ее бесстрастное лицо. Она встречает мой взгляд. Отчитает? Или сделаем вид, что ничего не произошло?

– Ты голодная? – спрашивает она. – Или Сара тебя покормила?

Я вспоминаю обед, который пропустила у Миллеров. Было бы в сто раз лучше любой бабушкиной стряпни. Но в животе пусто, а бабушке есть что предложить. Меня это устроит.

– Я бы поела.

Усадив меня за кухонный стол, она встает у плиты, разбивает в сковороду пару яиц, перемешивает. Мы молчим. Возможно, она не ожидала, что я вернусь.

Она соскребает яичницу в тарелку. Открывает морозилку, достает из пакета абрикос. Я растерянно хмурюсь: она ведь говорила, что это не для меня? Но она закрывает морозилку и, повернувшись ко мне спиной, делит абрикос на две половинки, накрывает косточку ладонью и выбрасывает ее в мусорное ведро под мойкой.

Наконец она поворачивается и ставит передо мной тарелку. Дымящаяся болтунья с торчащей из нее вилкой и две половинки абрикоса. Меня вдруг почему-то начинает мутить.

Абрикос еще не оттаял. Я принимаюсь за яичницу. Бабушка наблюдает, как я ковыряюсь в тарелке.

– Чтобы все доела, – говорит она. – Ты какая-то квелая.

Наверное, можно сказать и так.

Такое пристальное внимание, почти что недоверие, с которым она следит за тем, как я ем, должно меня раздражать. Но я испытываю только облегчение. Все, что от меня требуется, – сидеть за столом и мало-помалу поглощать яичницу. Никаких вопросов. Никаких сомнений. Никаких трупов с моим лицом. Только женщина, которая когда-то была матерью, и я.

Когда с едой покончено, бабушка относит тарелку в мойку, затем возвращается и нависает надо мной, так близко, что можно разглядеть в центре ее темно-карей радужки кружок посветлее, как у меня и у мамы.

– Я бы не стала рассказывать тебе про больницу, – говорит она голосом, назвать который мягким еще недавно у меня бы не повернулся язык, – если бы не считала, что тебе нужно об этом знать. Да, твоя мать приехала сюда. Да, она сказала, что будет ждать. Но не надо тешить себя мыслью, что она говорила искренне. Так тебе будет только больнее.

Я не отвечаю. Не могу. Скорее всего, бабушка права. Мама приехала сюда не для того, чтобы спасти меня, вернуть меня домой, а для того, чтобы насолить своей матери, конфликт с которой не прекращался все эти годы. Если она действительно все еще в городе, то не ради меня. Бабушка хотела, чтобы я это поняла, поэтому она заставила меня примерить платье. Чтобы затушить этот последний огонек надежды. Чтобы открыть мне глаза.

– Ты ведь ее знаешь, – продолжает бабушка, и ее голос с каждым словом становится все мягче. – Ты знаешь, в какие игры она будет играть. Не дай ей запудрить себе мозги. Ты слишком умна, чтобы на такое купиться.

Зажмурившись, я пытаюсь вспомнить выражение маминого лица. В ту минуту, когда она попросила меня поехать с ней, оно казалось мне настоящим. Таким же настоящим, как гордость, которую я ощутила, когда отказалась.

Бабушка осторожно кладет ладонь мне на колено. Я вздрагиваю и подаюсь ей навстречу, прежде чем успеваю себя остановить.

– Я знаю, – продолжает она, – что тебе сейчас очень непросто. Но твое место здесь, невеличка. Помни об этом. Без нее тебе будет лучше.