– А ведь я тоже всю жизнь считала тебя странным. Но это не мешало любить и хотеть внимания.

Губы сморщились в презрении:

– В этом и есть наша разница. Я не признаю предметов с изъянами, сразу ставлю на них крест.

Мы помолчали с минуту. Смотрели друг на друга прямо. Практически не моргая. Тоже впервые. Я не отводила взгляд, стойко отражая его пытливый взор. Всё просто и на поверхности. Размик для него был наследником, правильным сыном. Диана – той самой принцессой, которой может восхищаться родитель, пока она не улетит из гнезда. А я…ну никак не вписывалась в систему понятий полковника Спандаряна. Прагматичная и не по годам серьезная, своеобразная. Спасибо, что хоть не издевался, а держался на расстоянии, не стремясь лишний раз задеть.

– Потому что я недостаточно красива? Умна? Сообразительна? Что из этого было главенствующим?

– Потому что ты как раз достаточно сообразительна и ныряешь этим взглядом прямо в душу! – зло, несдержанно.

Это прозвучало обвинением. Его глаза зажглись всполохами ненависти. Так люди взирают на своих противников. С которыми не в состоянии справиться.

– Ты…боялся меня? – потрясенно прошептала изломленным от шока голосом.

Это было невероятно. Но выходило именно так. Я была неудобной дочерью, потому что умела всполошить что-то? Воззвать к совести?

Он тут же мгновенно изменился в лице. В позе. Расправил и без того ровные плечи и вновь стал бесстрастным незнакомцем, до этого лишь на миг потерявшим самообладание.

– Пошли вон. Забирайте документы. Чтоб через десять минут я вас здесь не видел.

Мои заледеневшие пальцы моментально оказались в теплой мужской ладони, потянувшей меня вверх. Я встала. Но до последнего шага не прерывала зрительного контакта с этим неведомым существом, считавшимся моим отцом. Когда Дима захлопнул дверь, и эта связь оборвалась, я будто очнулась. Мне перерезали ниточку, ведущую к человеку, оставшемуся там, в кабинете, который раньше казался мне Олимпом. И там сидел самый главный Бог. Он же дьявол.

Перед которым я всегда трепетала, понимая, что не дотягиваю до какой-то поставленной планки. Всё во мне не то. И делаю я всё не так. Не вписываюсь в стандарты. Не вхожу в круг избранных. Я не нужна. Просто не нужна ему.

И сейчас вся боль, та неимоверная неподдельная боль, на которую способен ребенок с чистой душой, взметнулась ввысь и захватила дыхательные пути, не давая сделать и глотка. Жгучая, снедающая, нещадная.

Незаслуженная. Боль моя всегда была незаслуженной.

Я таращилась на шикарное полотно дорого дерева и лишь взмахивала ресницами, будто компенсируя этим недостаток кислорода.

Я знала, что никогда больше не увижу этих вычурных узоров. Меня действительно давно и с явным облегчением вычеркнули из жизни, где всё было ясно и безупречно. В отличие от Алмаст. Странной чуткой девочки, принимающей чужие стенания как свои собственные.

Только теперь вычеркнула его я. Вычеркнула отца и весь ненужный хлам.

Дима коснулся большими пальцами моих щек, будто стирая влагу. И я с изумлением обнаружила, что действительно плачу. Сделала хриплый большой вдох, почти задыхаясь.

И выдохнула.