— Запомните, — добавил он, — ни один человек не бывает близок к другому. Зарубите это себе на носу! Даже лучшие друзья всего лишь стоят друг подле друга, в одной и той же точке пространства. И все то, что называют дружбой, любовью или супружеством — все это ничем не отличается от того, как если бы мы силой втискивали свое изображение под одну рамку с другим. Одерните мне складки, вольноопределяющийся, и мы выходим!

Я с изумлением смотрел на фельдфебеля. В его словах, как мне казалось, заключалось много верного, даже своего рода философия, но откуда он мог ее взять? Я не верил, что он был способен дойти до нее своим умом. До этого дня я не слышал от него ничего такого, что выходило бы за рамки тривиального — норой с шутливым, порой с грубоватым оттенком. Я огляделся по сторонам, ища взглядом ту книгу, из какой фельдфебель мог почерпнуть столь мудрые мысли. Но я увидел одни детективные романы да старые подшивки юмористических журналов, из которых он в принципе не мог почерпнуть ничего подобного.

Мы вышли на улицу, напрочь забыв о пистолете, ради которого я к нему пришел. Пока мы спускались по улице Неруды, к фельдфебелю вернулся его обычный развязный тон. Он рассказал мне множество мелких анекдотов из своей жизни: о воскресных кутежах, о знакомствах во время танцев, заканчивая каждый из них одной и той же фразой: «Учитесь, как это нужно делать!» Я слушал его вполуха, не переставая думать о той прелестной девушке и ожидая, что вот-вот он заговорит и о ней. Но я ждал напрасно. Правда, в его историях прозвучали имена многих девушек, которых ему удалось охмурить; допускаю, что среди них была и она, но точно этого утверждать не могу, ибо, сколько бы я ни напрягал свою память, я так и не смог вспомнить, как ее звали. Тогда я решил, что по возвращении домой пороюсь в своих старых бумагах, среди которых, насколько я помнил, была одна газета, где ее имя стояло в списке первых танцовщиц на студенческом балу.

Вечером я распрощался с ним перед входом в большой зал гостиницы «У картечи». Я услышал шум, пение и смех и увидел Фриду Гошек, уже занявшую свое место за столом фельдфебеля и искавшую его глазами. Саперы, как всегда, сидели впритык друг к другу в своем «гетто», кутаясь в тяжелые клубы табачного дыма. Оркестр играл «Далибора».

— Вы не зайдете? — спросил фельдфебель.

— О нет. Только не сегодня. Я иду спать. Похоже, у меня жар.

Меня и вправду целый день знобило и мутило. Это были первые признаки тифа, я подхватил его из-за скверного качества питьевой воды, и несколько дней спустя он уложил меня в постель.

— Жар? — рассмеялся фельдфебель. — Ага, мы хотим в лазарет! За неделю до отправки? Это мне нравится. Нетранспортабелен — и все тут. Скажите честно, вольноопределяющийся, ведь я не полковой врач, скажите, что вам просто не хочется в Обезьяньи горы.

Те предметы и явления, необходимость или польза которых чешскому солдату неясна, причисляются им к разряду «обезьяньих». Тирольские вершины кажутся ему бесполезными и абсурдными в своей грандиозности, и потому он именует их Обезьяньими горами, а Тироль в целом — Страной обезьян.

— Я не прочь повидать Тироль. Но мне действительно худо, — возразил я.

— Присоединяйтесь ко мне, выпьем по «шрапнели», а то и по паре. Это лучшее средство от любой заразы. Если, конечно, вам не слабо.

Я закипел от возмущения. Почему мне должно было быть слабо выпить рюмку того сорта шнапса, который у нас в «Картечи» именовали «шрапнелью»? Чем я был хуже фельдфебеля?

— Вовсе мне не слабо! Спорим на два гульдена… нет, на десять гульденов…

— На вашем месте я бы не спорил, — сказал фельдфебель, проталкивая меня в зал.

В «Картечи», как всегда, царило веселье, оркестр наяривал уличные шлягеры и мелодии из старых оперетт: «Рыбачку» и «Ах, я ведь только в плечико се поцеловал», и в перерывах между номерами в фаянсовые тарелочки музыкантов сыпались крейцеры. Солдаты уже настроились на скорую отправку, трубач из фельдъегерского батальона переходил от столика к столику, поднимая тосты за скорейшее возвращение на чешскую родину; некоторые из посетителей сочинили шуточные вирши на жизнь гарнизонного городка в Тироле и теперь во весь голос декламировали их: «Там тоже есть девчонки, говорилось в одном из стишков, — в остальном — тоска»; другие пытались вызвать ревность у своих подружек описанием утех, которые они связывали с красотой и уступчивостью триентянок, а один рядовой громогласно вопрошал, дают ли в Тироле свинину с квашеной капустой, клецками «и пивком впридачу», иначе ему придется дезертировать. Фельдфебель, как всегда, был в ударе; он делал ставки в игре, играл на скрипке, танцевал, пел и подшучивал над музыкантами, не забывая при этом регулярно угощаться «шрапнелью», и как только он заказывал очередную порцию, я спешил последовать его примеру и опустошал ее, как он, одним залпом. Я по-прежнему испытывал ревнивое чувство из-за той девушки, а потому стремился доказать — и фельдфебелю, и самому себе, — что не уступаю ему ни в чем, включая питие.

Мои товарищи но школе одногодичников прошли через зал в свою комнату, бросая на меня укоризненные взгляды. Дело в том, что нам было строго запрещено общаться с унтер-офицерами во внеслужебное время, а я между тем сидел за одним столом с фельдфебелем и его подружкой и сдвигал с ними бокалы. Но теперь мне все было до лампочки. «Черт с ним, — подумал я, если завтра меня за это потребуют к начальству, я просто им скажу, что фельдфебель мой кузен или, скажем, брат моей тети».

Чем больше я пил, тем больше усиливались жар и озноб. Но я не останавливался, мне совсем не хотелось домой. Я все ждал, когда, наконец, фельдфебель снова заговорит о той девушке, чей портрет я видел в его комнате. Однако он говорил очень мало, а ее не упоминал вообще. И все же я продолжал сидеть. Мне вспомнились слова из одной детской песенки, которую я в детстве часто слышал от нашей кухарки:

И, дабы укрепить себя в своем решении не идти домой, я без конца напевал этот мотив.

Время пролетело так быстро, что я и не заметил, как пробил час ночи. Музыканты уложили свои инструменты и покинули зал. За ними потянулись все остальные. Я изрядно накачался. Мне было нехорошо, я безумно хотел спать и, обхватив обеими руками раскалывавшуюся от боли голову, уныло глядел в пустеющий зал.

Внезапно я дернулся, как ужаленный, и прижался к фельдфебелю, сидевшему возле меня за столом и тупо глядевшему в свой стакан.