— Чушь! — возразил Эглофштейн. — Ты так уж хорошо изучил испанских монахов? Жрать и пить — вот их «свободные искусства». И если бывали диспуты, так разве что о том, как надо составлять письма, в которых они во имя своего святого патрона вымогали у богатых горожан себе на сало и масло. Наверху, в келье брата-циркатора[78], вы можете найти кучу таких писем!

— Эти нищенствующие монахи умеют пожить! — завистливо вздохнул Брокендорф. — Сколько я ни встречал таких — у любого все девятнадцать карманов его священной рясы набиты хлебом, фляжками с вином, сыром, яйцами, свежим мясом или колбасой. Достаточно, чтобы кормиться две недели. Но вино всегда было плохое. Испанские монахи пьют вино, черное как чернила и годное только таким дуракам, как они!

Он остановился и погрел над углями волосатые ручищи. А холод и впрямь стал невыносимым. Ни печки, ни потолка, и ветер свистел сквозь выбитые стекла. Одни угасающие угольки в медной жаровне. Донон нетерпеливо выглядывал во тьму через окно, но Монхиты все еще не было…

— В Бебенхаузене — одном местечке в Швабии, — рассказывал Эглофштейн, постукивая ногу об ногу, — я стоял однажды с моей полуротой в аббатстве. Мы пили ром и рейнвейн, и обоих напитков было столько, что мы ежедневно мыли ими руки. Ночью мы спали, подстелив под себя ризы. Была лютая зима и такой мороз, что даже вороны замерзали насмерть. Однажды вечером мы затопили камин двумя ветхими стульями для хористов.

— Уходя, вы, верно, должны были заплатить господину аббату по хорошенькому счету!

— Заплатить? — Эглофштейн засмеялся. — Верни-ка шкуру быку, после того как изорвутся сапоги из его кожи! Кто правил тогда в Германии? Всемилостивый курфюрст, его светлость лендграф, высокомудрый магистрат, его милость епископ… И каждый хотел приказывать, финансовые камеры и правительственные коллегии ежедневно издавали новые распоряжения, которых никто не слушался. Сегодня, правда, по-другому, правит один Бонапарт. А все наши князья и графы, пробсты и прелаты должны танцевать под его дудку да еще паясничать, прыгать, как голодные пудели, — вот и все.

— Вот, это должна быть она. Я слышу шаги, — крикнул Донон.

Мы бросились к окну и увидели Монхиту, которая торопливо перебегала улицу — как лунная тень.

— Славная девчонка, — пробормотал Брокендорф, весьма тронутый тем, что Монхита все же сдержала свое слово. — Потушите свет, чтобы полковник ничего не заподозрил!

Мы задули свечи и в темноте ждали, затаив дыхание. Только лунный свет озарял помещение сквозь высокие окна, да из жаровни вылетали одиночные искры. Нам было видно, как напротив в светлой комнате взад и вперед двигалась фигура полковника — словно проповедник репетировал свою речь к воскресной службе. Брокендорф прислонился к столу и начал высмеивать нашего влюбленного командира, исходя высокомерием и злорадством.

— Ха, Уксусная Кружка! Не спишь еще? Думаешь, твоя милочка явится этой ночью?

— Да тише ты, тише! — заклинал его адъютант. — Если дьявол захочет, чтобы тот тебя услышал…

— Пусть слышит, пускай! — крикнул Брокендорф. — Мне жаль старого дурака. Я уж пошлю ему завтра вместо Монхиты другую, жирную старуху, что убирает у меня комнату каждый день. Она — как камбала, и лицо вроде ореховой скорлупы. Но с него и ее цыганских тряпок хватит!

А полковник наверху вдруг остановился и повернулся к двери… Брокендорф успел еще безудержно посмеяться, ему было очень забавно, что именно мы все смотрим, как полковник с таким доверием ждет свою возлюбленную, которую мы у него сманили. Он клялся, хохоча, что достанет старику взамен всех старых баб Ла Бисбаля.

— Иди спать, Уксус, зря ты ждешь, Монхита придет — да не к тебе! Но я могу тебе послать без счета ведьм, которые торгуют бобами и репой на улице, они тебе — в самый раз!

И запнулся.

В комнате отворилась дверь, и на пороге возникла Монхита, юная, стройная, жаждущая любви, и повисла на шее старого полковника.

У нас отнялись языки. Словно обухом по лбу… Это видение поразило каждого в сердце как кинжальный удар.

И только через несколько минут они вырвались наружу, наши чувства: боль и тоска за целый год, разочарование и растоптанное самолюбие — ведь мы оказались обманутыми, а не он…

— Ах он трус! — первым зарычал Брокендорф. — Шельма! Тряпка! При Талавере он укрылся, залег за дохлым мулом, пока мы шли под картечь!