— Раз уж он так гордится своим столбовым дворянством, — издевался Донон, — так ему бы следовало вписать в свой герб спутника святого Матфея, у которого имеется пара хороших рогов[75]!

— Тихо, Донон! У него тонкий слух, вы его худо еще знаете, — прошептал Эглофштейн озабоченно и оттянул нас от окна, хотя полковник, без сомнения, ничего не мог слышать на таком расстоянии. — Он слышит кашель старой бабы за три мили. И если он рассвирепеет, он опять заставит вас три часа маневрировать по мокрой пашне, как на той неделе!

— Я тогда подхватил ангину. Не хочет ли он вскоре получить что похуже? — приглушенным голосом выругался Брокендорф. — И каждую минуту он выгоняет нас из квартир ради всякого вздора…

— Тебе ли говорить, Брокендорф? — возразил Донон. — Ты и пришел-то в полк уже капитаном. А мы с Йохбергом? Мы послужили с Уксусной Кружкой подпрапорщиками. Вот собачья жизнь! Каждый день в руках скребница для коней. Конский навоз в тележках из конюшен вывозить, таскать восьмидневный рацион овса на своем горбу…

Башенные часы у Мадонны дель Пилар пробили девять. Донон сосчитал удары.

— Ну вот, скоро она должна быть здесь!

— Вот мы сидим! — сказал Эглофштейн. — Сидим, и все ждем одну Монхиту. А ведь в городе наверняка хватает девушек не хуже ее, а кто, может, и красивее… Но, видит Бог, глаза мои ослепли, я вижу только ее одну…

— Ну, я-то — нет! — усмехнулся Брокендорф, набирая хорошенькую порцию табаку. — Я и других замечаю. Если бы вы зашли ко мне в воскресенье ночью, застали бы одну девочку, такую черноволосую, хорошо сложенную и вполне довольную тремя грошами, которые я ей подарил. Ее зовут Розина. Но Монхита по мне — ничуть не хуже!

Он сдул табачную пыль с рукава и продолжил:

— Три гроша — ведь это пустяки. Женщины у Фраскати в Париже и в «Салоне для иностранцев» обходились мне куда дороже…

Одна из свечей догорела, зашипела и замигала, и Эглофштейн зажег новую.

— Слушайте! — вскричал Донон и схватил меня за плечо.

— Что там?

— Вы не слышали — наверху? Вот опять! Там, где орган!

— Летучая мышь! — отозвался Брокендорф. — Дурачье: испугались летучей мыши! Теперь она висит где-нибудь на стене. Донон, ты что, дрожишь? Вообразил, будто маркиз Болибар сидит за органом и хочет подать свой знак?

Он сам поднялся по расшатанной деревянной лесенке, ведущей к органу.

— Конечно, — сказал Донон, — маркиз знает тайный ход из своего дома в монастырь. И в какой-то день он взберется туда и подаст второй сигнал, как уже подал первый…

— Боитесь летучих мышей! — крикнул сверху Брокендорф. Он повозился у корпуса и регистров органа, но не смог извлечь ни одного звука. — Донон! Ты ведь учился играть на органе? Иди сюда! Разберешься во всех этих трубках и свистках?

— Эй, Брокендорф! Оставь чертов орган и слезай скорее! — приказал Эглофштейн.

— А ведь весело подумать, — загрохотал сверху голос капитана, — что если я сейчас заиграю какую-нибудь песенку про Мартинова гуся или «Маргарита, Маргарита, где запачкала рубашку», — там, за городом, Дубильная Бочка заведет крутой танец с нашим Гюнтером?