— Епископ Планенсии, его светлость дон Хуан Манрике де Лара, дает за эту молитву перед образом Мадонны каждому индульгенцию на сорок дней.

А Брокендорф стал угощать алькальда, подкладывая ему кусочки.

— Ешьте, сударь, вволю, если опорожним блюдо, нам еще подадут!

— Наша святая Дева дель Пилар, — продолжал развивать свою тему настоятель, — прославлена во всем мире, ведь она сотворила не меньше чудес, нежели Мария де Гуадалупе или Богоматерь Монтсерратская. Только в прошлом году…

И слово застряло у него в глотке вместе с куском жаркого; оба — он и алькальд — с беспокойством уставились на двери. Оказалось, причиной их смятения был вошедший ротмистр Салиньяк.

Тот снял свой плащ и откланялся полковнику и Монхите, извиняясь за опоздание, вызванное хлопотами на вахтенной службе. Когда он сел к столу, я впервые заметил у него крест Почетного легиона.

— Вы ведь получили орден при Прейсиш-Эйлау, если мне верно сообщили? поинтересовался полковник. Монхита подложила ему и новому гостю мяса, и мы полюбовались движениями ее изящных рук.

— Да, при Эйлау. И сам император приколол мне его на грудь, — сверкнув глазами из-под кустистых бровей, отозвался ротмистр. — Я прискакал с адъютантским поручением — прямо с поля боя и застал императора за завтраком, он торопливо пил свою чашку какао.

«Grognard[70]! — сказал он мне. — Мой старый grognard, ты славно мчался. Как твой конь?» Я старый солдат, господин полковник, но, клянусь, у меня глаза были на мокром месте, когда мой император во время такого сражения удосужился спросить о моей лошади!

— Я не знал, — заметил Брокендорф, — что наш император пьет какао. У него привкус сиропа, и оно клейко как смола. И на зубах остается…

— Вот я уже два года воюю беспрерывно, участвовал в семнадцати сражениях, в том числе — при прорыве линии у Торре Ведрас… — досадливо проговорил Гюнтер. — Но, раз я не служил в гвардии, Почетного легиона мне не досталось.

— Лейтенант Гюнтер! — живо возразил Салиньяк, — Вы — два года на войне и побывали в семнадцати битвах. А знаете ли, сколько полей сражений прошел я, и таких, о которых вы даже не слышали, — еще когда император был генералом Республики? Знаете ли, сколько лет я орудую саблей? С тех времен, когда вы еще не родились!

— Вы слышали? — с дрожью в голосе прошептал алькальд священнику, украдкой осеняя себя крестным знамением.

— Господи, избави нас и смилуйся над его несчастьем!

Брокендорф еще ворчал что-то о преимуществах пива или пивного супа перед какао и шоколадом, но полковник явно заинтересовался Салиньяком.

— Вы часто видели вблизи императора? — спросил он.

— Я видел его в сотнях положений, но почти всегда — за работой; видел, как он диктовал письма секретарям, прохаживаясь по комнате, как делал расчеты и планировал походы соединений, склонившись над картой. Как он спрыгивал с коня и собственной рукой наводил пушку. Видел, как он, хмурясь, выслушивал просителей и как с мрачным видом объезжал поле после сражения. Но никогда я так не исполнялся чувством его величия, как в тот раз, когда я явился к его палатке и увидел его лежащим на шкуре и грезящим о будущих сражениях. Никого из полководцев и победителей нашего и прежних времен я не могу сравнить с ним, но он напоминает мне того кровавого древнего царя…

— Ирода! — перебил священник. Оба они с алькальдом в суеверном ужасе смотрели на Салиньяка.

— Да, так точно, Ирода. Или еще Калигулу, — закончил Салиньяк и плеснул себе вина в стакан.

— Путь, которым он нас ведет, — задумчиво подхватил Донон, — идет через долины скорби и потоки крови… Но все же он ведет к свободе и счастью людей. Мы должны следовать за ним, у нас нет другой дороги. Родились мы в безвременье, нам ничего не остается, как надеяться на мир на небесах, ибо в земном мире нам отказано.