Нигде мы не замечали даже следа герильясов — одни мирные виноградники и поля простирались вокруг, жители деревень встречали нас вежливо и почти дружелюбно, во всяком случае — без всякой враждебности, и могло показаться, будто в этих местах и не пахло восстанием, диверсиями, нападениями врасплох, будто никогда не бывало грозного и фанатичного полковника по кличке Дубильная Бочка. Донон, который, читая все, что написали древние со времен Аристотеля, никогда не уставал объяснять мне во время поездок, насколько испанский ландшафт еще до сих пор соответствует тому, что описал римлянин Лукиан в своей книге о путешествии Катона в Утику. Он находил, что даже манера местных баб раскладывать у ручьев мокрое белье на глыбах песчаника сохранилась неизменной за два тысячелетия, он радовался каждой встречной испанской воловьей упряжке с телегой, потому что они были точно такими, какая изображена на обложке Вергилиевых «Георгик». А весной вся эта страна, уверял он меня, по описаниям тех же древних авторов, покроется цветущим розмарином, лавандой, шалфеем и тимьяном; он постоянно спрашивал о здешних растениях у пастухов, дровосеков и батраков, но ничего не мог от них узнать, потому что знал только латинские, а не испанские названия трав.

Монхиту я все это время, с той ночи, когда мы натолкнулись на полковника в доме горбатого живописца, не видел ни разу. Мне только рассказали, что по требованию полковника на следующий же день в дом приезжал священник. А через несколько часов коляска отвезла Монхиту в городской дом маркиза де Болибара. Ибо там, на улице Кармелитов, в особняке, украшенном мраморными головами сарацинов над порталом, наш полковник разместился на квартире. На первом этаже была вахта, а на втором одну из комнат занял Эглофштейн со своей канцелярией.

Среди жителей Ла Бисбаля — скромных маленьких людей, зарабатывавших свой хлеб виноделием, разведением оливковых деревьев, мелкой торговлей зерном, скотом либо выделкой грубошерстных тканей, — это событие поначалу вызвало удивление и много разноречивых толков, но большей частью радостных, потому что они чувствовали себя польщенными браком такого высокопоставленного офицера с девушкой из их городка, и особенно — что его выбор пал на Монхиту, которую все знали и любили. И если раньше — в первые дни — были еще недовольные, которые злобно погладывали на нас и, конечно, между собой звали нас оккупантами и богохульниками, изгнание которых будет прекрасным делом, то после свадьбы полковника мы всюду видели дружелюбные и любопытные лица. Священник сказал проповедь о былой дружбе христианских народов — испанцев и немцев — во времена Карла Пятого, об их общей славной борьбе с турками.

Донон и я каждый вечер проезжали верхом по улице Кармелитов и заставляли лошадей выделывать смешные вольты перед домом полковника. Но ни разу Монхита не показывалась нам. За решетками окон всегда было тихо, одни каменные фески сарацинов торчали над порталом.

В первое воскресенье после Рождества Эглофштейн зашел около полудня ко мне на квартиру, чтобы позвать меня на обед к полковнику, как было заведено у нас в полку: на постое офицеры по воскресеньям обедали у командира полка.

Мы прошли рыночную площадь — через воскресную толчею торговок, которые предлагали нам сыр, яйца, хлеб и птицу, и неизбежных нищих, которые протягивали нам грязные образки разных святых, чтобы поцеловать их и вознаградить подающих милостыню. За церковью Марии дель Пилар вся эта стая отстала от нас. Эглофштейн оживился и начал рассказывать.

— Дело идет хорошо. Даже лучше, чем я ожидал! — заявил он, похлопывая себя хлыстом по сапогу. — Видно, этот Дубильная Бочка — глупый и терпеливый баран. Залег, не шевелится, ждет сигналов. И будет ждать, сколько мне будет угодно!

Он тихо засмеялся.

— Дом на улице Капуцинов строжайше охраняется. Этот Салиньяк хорошо исполняет свое дело. Всегда начеку и смотрит на каждого, кто туда подходит, как на дьявола, ищущего грешные души. И если его сиятельство, маркиз де Болибар, вздумает тайно пробраться туда, чтобы запалить свою гнилую солому, ему не уйти, разве что он превратится в мышь или воробья!

— Я же вам говорил — маркиз де Болибар мертв! — перебил я.

Эглофштейн остановился и удивленно поглядел на меня.

— Йохберг! Вы же не дурак! Или вы сегодня с утра налакались аликанте? Я разозлился.

— Да, маркиз убит, я точно знаю. И вы сами приказали его расстрелять. Что мы, все были тогда слепы, в рождественскую ночь, что не опознали его?

— Вы что, Йохберг, всерьез хотите меня уверить, что тот грязный бродяга, погонщик мулов, который украл у Кеммеля несколько талеров, был кузен короля Испании?!

— Именно он, господин капитан. Теперь он зарыт возле городских ворот, а его собака все еще шляется возле привратной вахты и прыгает на меня, когда я подхожу к ней близко…

Эглофштейн наморщил лоб.

— Ну, Йохберг! Я знаю, с некоторых пор вам понравилось злить меня противоречиями. Но вы же все-таки поумнее других, зачем вам говорить «сладко», если кто-то скажет «кисло»…

Он замолчал, раздосадованный, и мы несколько минут шагали, не глядя друг на друга.

— Да, я вас перебил, господин капитан, — заговорил потом я, — вы же хотели мне развить ваши планы…

— Ну, что мои планы? — он оживился. — Вы же знаете, мы ждем транспорт с порохом и боеприпасами, ведь наши запасы после последнего боя совсем недостаточны. Очень мало зарядов, Йохберг. Но транспорт уже миновал деревню Сарасачо, дня через три-четыре прибудет сюда!