— Донон, ты говоришь прямо как монахиня после исповеди! — вставил Брокендорф.
— Да и что мне мир? — неожиданно взорвался Салиньяк. — Война — мое дело на всю жизнь. И небо с его вечным покоем — не для меня создано!
— Это я и думал, — пролепетал алькальд.
— Мы это знаем, — подтвердил священник. И тихонько прочитал: — Deus in adjutorium meum intende![71]
Обед закончился, мы все встали из-за стола. Салиньяк накинул свой плащ и, звеня шпорами, вышел первым. Священник с алькальдом провожали его боязливыми взглядами, а когда он исчез, священник обратился ко мне:
— Спросите, пожалуйста, того господина офицера, не бывал ли он уже когда-нибудь в Ла Бисбале?
— В Ла Бисбале? Да когда же это могло быть? — удивился я.
Алькальд дал ответ — и с таким видом, словно говорил о самой естественной вещи:
— Лет пятьдесят тому назад, во времена моего деда, когда здесь в городе была ужасная чума!
Я захохотал, не понимая, что мне ответить на такую глупость. Алькальд и священник, боязливо крестясь, отошли от меня.
Донон говорил с Гюнтером, не сводя глаз с Монхиты.
— Да, я еще не видывал такого сходства. Ее волосы, рост, осанка, эти движения…
— Сходство будет полным, — откликнулся Гюнтер в своей обычной хвастливой манере, — когда я добьюсь, что она прошепчет мне на прощание: «До ночи, любимый!»
— Гюнтер! — позвал вдруг полковник.
— Я здесь! Что вам угодно? — доложил Гюнтер и вошел в кабинет полковника.
Я видел, как они говорили, и сразу же Гюнтер устремился ко мне, белый как стена, со злостью кусая губу.
— Я должен сдать тебе мою команду, — прошипел он, — и еще сегодня бежать с письмом полковника к генералу д"Ильеру в Терра де Молина. Это — козырный туз Эглофштейна!
— Ну, наверное, это письмо — крайне срочное, — предположил я, радуясь, что выбор полковника не пал на меня. — Я дам тебе отличную польскую лошадь. Через пять дней ты вновь будешь здесь!
— А ты пойдешь сегодня вместо меня к Монхите! Ты заодно с Эглофштейном, я знаю! Ты и Эглофштейн, тухлое масло на заплесневевшем хлебе!
Я не удостоил его ответом, но вмешался Брокендорф.