В помещении было темно, как в пекарской печке. Но я сразу узнал голос сержанта Бренделя.

— Что, нашелся тот парень, который удрал с твоим кошельком? — спросил он. Ворчливый голос отозвался:

— Я бежал за ним, но не мог догнать. Он смылся и побережется показываться снова!

— Вот-вот, и все испанцы — такие же! — зло вставил другой голос. Целыми днями молятся, так что рты у них полны пыли, выпивают котлы святой воды, а сами, святоши, только и думают о куропатках и ветчине и как бы нас ради этого обмануть и обокрасть!

— Пять дней тому назад, — различил я голос капрала Тиле, — когда мы стояли в Корбосе, один такой еще не повешенный вор из числа возчиков сбежал с чемоданчиком нашего полковника, там были кружева и юбки покойной жены полковника, и он уволок их в свою вонючую нору!

Наш полковник возил в багаже вещи Франсуазы-Марии и ни за что не хотел с ними расстаться и после ее смерти — во всех походах. Когда я услышал, что драгуны заговорили о Франсуазе-Марии, мое сердце громко забилось; я подумал — вот сейчас оно выплывет, они раскроют нашу тайну… Но больше я не услышал о ней ни слова; драгуны начали обсуждать наших генералов и последние походы, и сержант Брендель горячо напал на маршала Сульта и его штаб.

— Говорю вам, — крикнул он, — эти господа, которые проводят войну в колясках, трусят в бою куда хуже нашего брата. Я под Талаверой видел, как они показывали спины, бежали словно мулы, едва засвистела картечь…

— А нам хуже всех врагов — не картечь, — заметил другой. — Хуже всего — бесцельные марши туда-сюда, восьмичасовые броски, чтобы поймать и повесить одного крестьянина или попа… Мокрая земля, вши, половинные рационы — вреда от них больше, чем в боях от картечи.

— И эта солонина, не забывай! — добавил драгун Штюбер. — Она воняет до самого неба, даже воробьи замертво падают у наших кухонь!

— У Сульта нет жалости к солдатам, это точно! — мрачно подтвердил Тиле. — Он жаден и думает только о богатствах и почестях. Как же, маршал и герцог Далматинский! А сам неспособен быть даже капралом, я вам точно говорю!

И ни слова о Франсуазе-Марии. Я облегченно вздохнул. Одни обычные разговоры об этом обрыдлом испанском походе, в которых солдаты все время коротали часы перед сном, когда после маршей и боевых стычек располагались на ночлег. Я позволял им болтать о войне и политике сколько и как угодно, потому что службу они все равно исполняли добросовестно.

И тут снизу я услышал голос лейтенанта Гюнтера, быстро спустился и зажег свет.

Гюнтер стряхивал с плаща снег. Пришел и лейтенант Донон: из его кармана торчал томик Вергилия. Он был самый образованный из моих товарищей, хорошо знал латынь, древнюю историю и всюду возил с собой издания римских классиков.

Мы уселись к столу, выпили и начали ругать наших испанских домохозяев и скверные квартиры. Донон пожаловался, что у него нет ни печи, ни камина, а вместо стекла в окне — куски промасленной бумаги.

— Вот и попробуй тут почитать «Энеиду»! — вздохнул он.

— Стены все увешаны образами святых, а чистой постели не найдешь во всем городе! На кухне лежит на столе стопка молитвенников, а сала и колбас не увидишь! — ворчал Гюнтер.

— С моим хозяином невозможно вести разумный разговор, — рассказывал Донон. — Весь день он твердит молитвы Святой Деве, а когда я вечером вернулся домой, застал его на коленях перед каким-то святым, не то Домиником, не то Яковом.

— А говорят, что граждане Ла Бисбаля сочувствуют французам, — перебил я. — Давайте чокнемся! Пью за вас, братья!

— Ну, я тебе советую остерегаться, брат! В городе наверняка есть и переодетые попы и мятежники.

— Ну, пока — очень кроткие мятежники, они не стреляют, не убивают из-за угла, они довольствуются тем, что презирают нас! — возразил Гюнтер.