— Эглофштейн! Пью за тебя! — возгласил Брокендорф, потрясая налитым стаканом. — Твое здоровье, старый журавль, садись с нами!

Эглофштейн поглядел на пьющих и засмеялся. Но Донон подошел к нему с двумя стаканами.

— Господин капитан, мы сегодня собрались ожидать маркиза де Болибара. Останетесь с нами, и мы поприветствуем господина маркиза, если он появится, от имени офицеров полка!

— К чертям всех графов и маркизов, и да здравствует равенство! зарычал Брокендорф. — Пусть палач заберет все эти надушенные сахарные куклы с их кошельками для волос и шляпами в перьях!

— Я должен проверить пикеты и команду, которая охраняет мельницу и пекарни. Но ладно уж, они подождут… — сказал Эглофштейн и присел к нашему столу.

— Эглофштейн! Давай-ка, присядь ко мне! — крикнул пьяный Брокендорф. Ты у нас загордился. Уже не помнишь, как мы с тобой выбирали зерна кукурузы из конского помета в Восточной Пруссии, чтобы не сдохнуть с голоду…

Вино настроило его на сентиментальный лад, и большой, тяжеловесный мужчина опустил голову на два кулака и начал всхлипывать:

— Ты уже не помнишь? А, всякую дружбу на свете жрут черви!

— Война-то не кончена, брат! — возразил Эглофштейн. — Мне сдается, мы еще не раз будем варить ботву в соленой воде себе на обед, как тогда в Кюстрине!

— Да и кончится война, — мрачно добавил Донон, — император тут же начнет новую!

— Вот это верно, брат! — вскричал Брокендорф, вдруг развеселившись. Деньги, брат, у меня кончились, а я должен заработать крест Почетного легиона!

Он начал считать сражения, в которых участвовал за год испанской компании: Сорсола, Альмарас, Талавера, Меса де Ибор и переправа на ручье Галичо, но сбился, хоть и загибал пальцы, и начал снова. А жара от угольев в тесной комнатке стала невыносимой. Донон приоткрыл окно, и холодный зимний воздух ворвался внутрь, охлаждая наши разгоряченные лбы.

— Снег лежит на крышах… — тихо сказал он. — Как у нас дома.

И при этих словах у всех стало больно и тепло на сердце, ибо прошлая зима, немецкая зима, вспомнилась нам. Мы подошли к окну и долго смотрели на шальную пляску снежных хлопьев на ночной улице. Один Брокендорф остался сидеть и все считал на пальцах свои сражения.

— Брокендорф! — окликнул его Эглофштейн. — Сколько миль от твоего дома до Диткирхена?

— Не знаю, — буркнул Брокендорф, перестав считать на пальцах. Считать — это не лучшее мое искусство… Я пользуюсь алгеброй только с хозяевами кабаков и кельнерами.

Он встал и, шатаясь, подошел к окну. Снег совершенно преобразил испанский городок. Люди на улицах казались нам давно знакомыми и родными, словно это были немцы. Крестьянин пробивался сквозь глубокий снег к церковной двери, таща маленького теленка. Служанка выскочила из двери стойла, держа в одной руке фонарь, в другой — подойник с молоком.

— Была ночь — совсем как эта, — начал вдруг Донон. — И снег покрывал улицы на целый фут. Год уже будет тому… Я тогда лежал в лихорадке, читал «Георгики» и скучал. И вдруг в мою дверь тихонько постучали. «Кто это? спросил я и повторил: — Кто там?» — «Это я, милый друг!» И я отворил, и она вошла, братья! Волосы ее красные, как листья бука осенью… «Вы больны, мой бедный друг?» — спросила она нежно и заботливо. «Да, я болен, — ответил я, — но вы, ангел мой, уже помогли мне!» И я вскочил с постели и поцеловал ее руки…

— А потом? — приглушенно спросил лейтенант Гюнтер.

— Что потом? Снег лежал на крышах, ночь была холодна, а ее плоть и кровь горячи… — прошептал Донон и погрузился в свои мысли.