– Почему? – повторил свой вопрос доктор Островски.

Жемчужникова подняла на него печальные выцветшие глаза.

– Из-за того, что с ней случилось в восемнадцатом, Игорёк. Ты ведь в курсе, что она подверглась…

– Да-да, – поспешно проговорил Игаль. – Мама рассказывала.

– Ну вот. С тех пор ее тошнило от одного прикосновения мужчины. Те звери закрыли перед ней дорогу к семейной жизни. Она просто уже не могла быть женщиной. Но если бы смогла, то непременно вышла бы за Наума Григорьевича. И когда появилась Лиза…

– Понятно, – вдруг вмешалась Наташа. – Это так понятно… Она вышла за него посредством Лизы. Боже мой, какая тяжелая судьба…

Ревекка Ефимовна печально улыбнулась.

– Да, Наташенька, вы совершенно правы. Мама вышла за Наума Григорьевича посредством Лизы.

– А потом он уехал в Испанию, – напомнил доктор Островски, – и…

Он вопросительно посмотрел на Жемчужникову, словно приглашая ее продолжить.

– …и маму арестовали, – принимая его игру, закончила старушка.

Доктор Островски отрицательно покачал головой.

– Вообще-то я имел в виду совсем другое. Наум Григорьевич уехал в Испанию, а двадцать лет спустя вместо него вернулся другой человек. Я прав, Ревекка Ефимовна?

Жемчужникова молча смотрела на него, крепко сжав артритными пальцами подлокотники кресла. Ее седая голова заметно подрагивала.

– Игорь, может, не надо? – испуганно сказала Наташа. – Ревекка Ефимовна, простите, он не хотел вас расстроить.

Хозяйка остановила ее нетерпеливым жестом.

– Нина знает? – спросила она, адресуясь к Игалю.

– Нет, – отвечал тот. – Я и сам узнал меньше месяца тому назад. Узнал и теперь не могу остановиться, пока не выясню все. Иначе… иначе я просто не смогу дальше жить. Пожалуйста, Ревекка Ефимовна.

В наступившей тишине слышалось лишь оглушительное тиканье настенных часов и отдаленный шум автомобильных моторов на улице.

– Слушай меня внимательно, мой мальчик, – проговорила наконец Ревекка Ефимовна. – Я готова рассказать тебе все, что знаю об этом. Но с одним условием. Ты сейчас на этом месте поклянешься мне здоровьем своего сына, что никогда – вообще никогда – ни единым намеком не откроешь это Ниночке. Никогда.