Гулый сразу продемонстрировал самые добрые намерения, одарив посланцев вагоном патронов вдобавок к полувагону винтовок. Обещания казались еще щедрее: обмундирование, пушки, провиант… Атаман не слишком полагался на свои узорчатые зипуны. Выдворение из города деникинцев и австрийцев прошло практически без боя, но перспективы атаки на большевиков выглядели принципиально иными. Тут уже требовалось сражаться всерьез, и петлюровскому начальнику очень хотелось заполучить на свою сторону воинскую сноровку махновцев.

Пока товарищи заседали у Гулого, Клещ не терял времени, выясняя обстановку в родном городе. С момента его отъезда в Екатеринославе многое изменилось, но местоположение арсенала и складов осталось прежним, как и волшебное действие взятки, сунутой в нужное время в нужные руки. Так к официальным подаркам атамана добавились полученные из-под полы гранаты и динамит. Но не менее важными оказались сведения, которые начштаба Метлы вымел из обычных бесед с обычными горожанами. После ухода добровольцев и оккупантов петлюровские гайдамаки остались единственной вооруженной силой, которая удерживала центр города. Их насчитывалось семь-восемь тысяч, то есть существенно больше, чем примерно тысяча сабель, которыми в лучшем случае располагал Махно, но почти полное отсутствие у петлюровцев боевого опыта позволяло надеяться на успех внезапного набега.

В этом, собственно, и заключалась истинная цель батьки – захват трофеев: арсенала, складов, провизии. Без этого он попросту не мог рассчитывать на создание действительно многочисленной армии, о которой мечтал. Екатеринослав сам по себе не интересовал крестьянского вождя. Нестор Махно вообще не любил городов, считал их бесполезными, вредными, порабощающими вольную человеческую душу. Родное село Гуляйполе вполне устраивало его в качестве столицы свободной анархистской республики.

Вечером в честь высоких анархистских гостей устроили банкет, на котором хозяева и послы порадовали друг друга речами о вечной дружбе и единстве. Особенную память оставило по себе выступление Клеща, прямо указавшего на большевиков и евреев как на главных врагов революции.

«Пять месяцев назад в Москве они произвели контрреволюционный переворот, арестовав вождей партии левых эсеров, единственных, наряду с украинскими анархистами, защитников угнетенного крестьянства! – сказал он. – По всей стране разослали они грабительские продотряды, отнимающие у крестьянина последнее зерно, уводящие со двора последнюю кормилицу-корову, откручивающие голову последней курице-несушке. Дети в деревнях помирают с голоду, чтобы подлые еврейские комиссары во главе с Троцким жировали в Кремле и в спальных вагонах своих бронепоездов. Смерть контрреволюции! Смерть жидам! За крестьянские советы без евреев и большевиков!»

Речь понравилась не всем, хотя в зале не нашлось никого, кто не разделял бы ненависть оратора к евреям и коммунистам. Но и крестьянские советы после установления власти Директории выглядели здесь не слишком уместным анахронизмом. Впрочем, петлюровское начальство по опыту Правобережья знало, что рано или поздно крестьянские отряды так или иначе вливаются в состав общеукраинских вооруженных сил, и не видело никаких причин, по которым левобережное махновское Гуляйполе могло повести себя иначе. Батька Махно казался петлюровцам совершенно естественным союзником в борьбе с большевиками.

Пили много, лобызались крепко, а Клещ и Метла даже побратались с Мартыненко, командиром привокзальной артиллерийской батареи. Провожали гостей тоже с помпой, причем гайдамаки не жалели патронов: напропалую палили в воздух, в очередной раз распугивая окрестных галок и ворон, которые все никак не могли привыкнуть к непрекращающемуся обстрелу небес после райского спокойствия австрийской оккупации. Теперь перед послами стояла новая задача: провести вагоны с петлюровскими дарами через контролируемую коммунистами узловую станцию Нижнеднепровска.

Там поезд остановили, и перед осоловевшими после трехдневной пьянки махновцами предстали уже не галки, а куда более важные птицы – вожди большевицкого Губревкома Аверин и Квиринг. В клювах они предусмотрительно принесли самогон и закуску, что само по себе выдавало немалый опыт в ведении переговорного процесса. Хорошенько опохмелившись, послы не стали лукавить и, будучи спрошены о цели своего визита в Екатеринослав, выдали ревкомовцам чистую беспримесную правду, которую те, естественно, приняли за столь же беспримесную ложь.

Переговоры велись двое надвое, поскольку Метла и Клещ сразу ушли в глубь вагона, не желая общаться с еврейскими большевиками, что, кстати, было фактической ошибкой: в жилах Квиринга, невзирая на его крайне неприятное имя-отчество – Эммануил Ионович, не текло ни капли еврейской крови, ибо происходил он из честной семьи приволжских немцев-колонистов, а уж Васю Аверина и вовсе невозможно было заподозрить в принадлежности к проклятой расе. Оставшись вдвоем, ветераны-махновцы Чубенко и Миргородский без помех выказывали симпатию к гостеприимным хозяевам и не жалели красочных слов для описания опереточного гайдамацкого воинства.

Большевики слушали внимательно, мотали на ус, удивлялись про себя: всего семь тысяч петлюровцев? До этого они были уверены, что город охраняется по меньшей мере сорокатысячной армией.

– Коли так, – спросил Квиринг, – то почему вы увезли всего два вагона? Вам что, не надо оружия?

– Так ведь больше не дали, – ухмыльнулся Чубенко. – Что дадено, то и везем. А ты что, можешь добавить?

– Я-то могу, но зачем тебе такие крохи, когда в городе целый арсенал? – хитро прищурился большевик. – Передай батьке, что у нас здесь тысяча штыков. Тысяча наших, тысяча ваших – большая сила. Возьмем город вместе и поделимся. Город наш – склады ваши. Честно, по справедливости…

Выпили еще по стакану, ударили по рукам, закрепляя предварительный уговор. Клещ, вскипая возмущением, смотрел из темного угла вагона. Он ни минуты не сомневался в еврейском коварстве. С иудами договариваться – себя не жалеть. День спустя на военном совете в Гуляйполе он так и сказал батьке Махно: нет веры каинову отродью. Утром они тебя облобызают как брата, а к вечеру выстрелят в спину.

– Что предлагаешь? – спросил Махно. – У меня сейчас, считая вас, едва шесть сотен наберется. А в городе семь тысяч с пушками и пулеметами.

– Выждать, поднакопить сил… – начал Клещ.

– Выждать?! – закричал батька. – Чего?! Чтоб они воевать научились? А они ведь научатся, дурное дело нехитрое. И как ты думаешь трофеи вывозить? Ну, погрузим мы состав, а дальше? Дальше надо через мост гнать, через узловую, где те же большевики сидят. Что получается, Клещ? Получается, что без коммунистов из Губревкома нам ни в город въехать, ни из города выехать. Так?

Клещ и Метла молчали. Доводы Нестора Махно были слишком сильны. Союз с большевиками выглядел неизбежным. Тем же вечером Чубенко выехал в Нижнеднепровск, чтобы согласовать детали совместного выступления. Как водится, обе стороны вдвое преувеличили мощь своих сил: реально к нападению на город готовились четыреста махновцев, двести эсеров Метлы и пятьсот коммунистов.

Ранним утром 27 декабря к вокзалу Екатеринослава подошел пригородный поезд, который ежедневно подвозил из левобережных слобод рабочую смену двух крупнейших городских заводов – Брянского механического и Рельсопрокатного. По этой причине петлюровские пулеметные заслоны на мосту через Днепр пропустили состав без какого-либо досмотра – и совершенно зря. Вместо рабочих из вагонов высыпали махновцы. Командир привокзальной батареи Гриша Мартыненко не стал отрицать недавно обретенного побратимства с Клещом и послушно развернул орудия в сторону города.

Это были первые пушки, когда-либо захваченные Нестором Махно, и батька, в восторге от разрушительного эффекта, производимого каждым выстрелом, самолично встал к ним наводчиком. Стрельба велась не прицельно по каким-то конкретным зданиям, а просто так, куда попадет, что выражало известную неприязнь батьки к городскому способу расселения с его тюрьмами, полицейскими участками, налоговыми конторами, государственными учреждениями, банками, школами и прочими инструментами подавления человека человеком.