– Наташа, погоди, – страдальчески морщась, проговорил Игаль. – Я тебе все объясню. Мой дед Наум…

– Вон! – вдруг закричала Наташа из-под ладоней. – Пошел вон! Видеть тебя не могу! Вон!..

«Хуже не будет? – думал доктор Островски, гоня машину по приморскому шоссе. – Будет. Теперь все будет только хуже…»

Жизнь и в самом деле катилась в тартарары. Может, и права была мать – незачем ворошить прошлое. А может, и неправа, потому что невозможно жить без твердой почвы под ногами. Невозможно выстроить надежное здание на болоте, на зыбучих песках. Уж кому-кому, а специалисту по сопромату эта истина должна быть предельно ясна. Не из праздного любопытства стал Игаль тыкать палкой в разверзшуюся перед ним темную лесную нору. Он ли виноват в том, что яд выползающих оттуда отвратительных змей убивает не только прошлое, но и настоящее и, видимо, будущее?

Нина встретила его на вахте.

– Какой-то ты помятый, – сказала она, когда вошли в лифт.

Игаль не ответил, резко притянул ее к себе, жадными руками полез под юбку.

– Прямо здесь? – удивилась госпожа Брандт. – Подожди, зайдем в туалет. Там сейчас никого…

Минуту спустя в тесной кабинке он взял ее так же молча, резко и грубо, а она мычала, кусая губы и впившись зубами в ладонь, чтобы сдержать рвущийся из груди крик. Потом, отдышавшись и избегая смотреть друг на друга, курили на лестнице.

– Ну что, вернул веру в себя? – сказала наконец Нина. – В следующий раз предупреждай, когда такое найдет. Я трусы заранее сниму, чтоб не рвались. Хорошее белье денег стоит.

– Иди ты…

– Грубый неотесанный дикарь, – со вздохом констатировала она. – Насильник и захватчик, похититель сабинянок. Думаешь, я не понимаю, что происходит? Жена догадалась, так?

Он молча кивнул. Нина сокрушенно покачала головой.

– Все-таки вы, мужики, крайне примитивный народ. Все-то по вам видно, причем издалека… – она аккуратно загасила сигарету о край урны. – Пойдем в зал, читать про подвиги твоего псевдодеда. Там почти все материалы по-русски, хотя мне хватило и абстрактов на иврите.

До поздней осени 1918-го в Екатеринославе, занятом австрийцами, жили припеваючи. Российский голод здесь не ощущался вовсе. Обжорные лавки и рынок ломились от колбас, выпечки, овощей и фруктов; молоко продавали чуть ли не дешевле воды. Известия о революции в Германии и о предстоящей эвакуации оккупационных войск упали на головы жителей вместе с первыми холодами. И сразу закружилась адова круговерть лиц и событий: восстание Петлюры против правительства гетмана Скоропадского, набор в Добровольческую армию Деникина, угрозы большевиков, бесчинства крестьянских банд на просторах губернии, анархистская вольница батьки Нестора Махно в Гуляйполе.

Австрийцы не вмешивались, сворачивались, готовились уходить. Петлюровские гайдамаки, въехавшие в Екатеринослав без единого выстрела в конце ноября, казались горожанам не новой властью, а частью опереточного спектакля. Разодетые в живописные узорчатые зипуны, они гарцевали по центральным улицам, восторженно палили в воздух и пили до беспамятства, как на деревенской свадьбе. Драки если и были, то только пьяные, а сражения сводились к безжалостной ликвидации кабацких запасов спиртного посредством его принятия внутрь.

В результате город какое-то время пребывал во власти безвластия. Помимо австрийцев, петлюровцев и назначенного еще гетманом губернского старосты, здесь формировали свой вооруженный корпус офицеры-деникинцы, а в заводских районах и заречных слободах накапливали силу коммунисты. Стены домов были в несколько слоев заклеены указами, законами, манифестами и постановлениями, которые не выполнялись – да и не читались – никем. Но неделю-другую спустя гайдамаки решили, что спиртного на всех не хватит, и принялись поочередно выдавливать конкурентов из Екатеринослава.

Сначала они рассорились с добровольцами. Дело дошло до перестрелки, что выглядело полной бессмыслицей, поскольку офицеры и без того намеревались идти на соединение с Деникиным и вообще не претендовали на власть в городе. После их ухода петлюровцы взялись за провозгласивших нейтралитет австрийцев, которые тоже мечтали лишь о скорейшем возвращении домой. Бывшие союзники оккупантов, чиновники бежавшего гетмана, насмотревшись на то, как пьяные гайдамаки срывают на улице погоны с некогда грозных австрийских офицеров, сочли за благо присоединиться к новой власти.

Большевиков пока не трогали, не без оснований опасаясь их вооруженной до зубов гвардии, а вот с Нестором Махно решили замириться. С этой целью петлюровский глава Екатеринославского коша Горобец телеграфировал в Гуляйполе щедрое предложение. Взамен на союз и сотрудничество Горобец обещал подарить махновцам оружие и боеприпасы, то есть именно то, в чем батька и его воинство испытывали катастрофическую нужду. Отказываться с ходу не имело смысла, и Махно послал в Екатеринослав четверку переговорщиков. Двое из них были ветеранами махновского штаба; другая пара представляла союзников, а именно только что влившийся в армию Махно отряд левых эсеров.

Эсеровская бригада была сформирована незадолго до того в Одессе; скорее всего, там-то к ней и присоединился за неимением лучшего анархист Андрей Калищев сразу после того, как сошел с парохода по возвращении из Италии. Новые камрады немедленно одарили его напрашивающимся прозвищем Клещ. Он начинал рядовым, но поразительно быстро продвинулся в заместители самого командира. Реального имени последнего в документах архива не значилось, история сохранила лишь его демонстративно революционную кличку – Метла. Так, на пару – один впивается в шею врага, а второй выметает труп поверженной контры прочь – Клещ и Метла намеревались воевать за светлое будущее всех и всяческих народов мира. А пока… пока вместе с двумя союзниками-махновцами они прибыли в Екатеринослав для переговоров со сменившим Горобца петлюровским атаманом Гулым.