О государь, я была еще совсем мала, но вся обстановка, обои, занавеси в королевских покоях — все это могу описать до мельчайших подробностей, настолько глубоко запечатлелась в моей памяти каждая деталь.

Но главным предметом в этой комнате, к которому вела меня мать и который вскоре поглотил все мое внимание своей мрачной торжественностью, было ложе, покрытое черным бархатом.

На этом ложе, одетый в камзол из златотканой парчи, темно-красный плащ, подбитый горностаем, и пунцовые шаровары, лежал человек — неподвижно, объятый сном смерти.

То был мой отец.

Смерть вернула его облику спокойствие, которого не было четыре дня тому назад, когда мы встретились, — так он страдал от боли. Опочив, он, казалось, стал еще красивее, если только такое было возможно.

У самого ложа стояла женщина в мантии из пурпурного бархата, подбитой горностаем, с королевской короной на голове, в длинном белом платье; ее распущенные волосы спускались по плечам, глаза были расширены и неподвижны, лицо застыло, губы и щеки были так бледны, что чудилось, будто она воплощает собой саму смерть; она стояла, прижав палец к губам, и все твердила почти беззвучным голосом:

«Осторожнее, не разбудите его, ведь он спит!»

То была королева Хуана — ваша мать, государь.

Матушка, заметив ее, остановилась, но, вероятно, сейчас же поняла, что королева ничего не видит и не слышит, и тихо сказала:

«Она счастлива, ибо безумна».

Мы медленно продвигались к ложу. Рука короля свисала с постели, и было дозволено целовать ее всем, кто подходил.

Этим разрешением решили воспользоваться и мы с матушкой.

Когда мы подошли к ложу, мать пошатнулась. Потом она часто говорила мне, что ей хотелось не прижаться губами к руке его, а обнять почившего, в последний раз приласкать, заставить открыть глаза, хотелось согреть теплом своих губ его холодные губы…

Ей достало силы воли сдержать себя. Даже не плача, без слез, криков, всхлипываний опустилась она на колени, сжала руку короля, велела мне первой поцеловать ее, сказав:

«О дочь моя, никогда не забывай того, кого ты увидела в этот час и больше не увидишь».

«Мой милый отец спит, правда?» — допытывалась я.

«Да, спит отец всего народа, дитя мое», — отвечала мать, знаками заставляя меня замолчать.

И она нежно и долго целовала неподвижную руку усопшего.

Вышли мы в двери с противоположной стороны, покинув зал, где стояло королевское ложе. И вдруг, уже в соседних покоях, мать пошатнулась и, негромко вскрикнув, упала без чувств.

Два человека, вышедшие, как и мы, из траурного зала, поспешили к нам.