– Из каких «тех», – спрашиваю.
– Которые чёрные или чёрные-чёрные?
– Слушай, – говорю, – пристрели меня, пожалуйста, сил моих нет больше хуйню эту слушать, – и балаклаву с себя снял.
А тот увидел, что я бледнолицый, и задрожал весь, всем телом задрожал, вот-вот автомат из рук выпадет, кое-как в меня прицелился, значит, автоматом дёргает и тра-та-та кричит.
– Дурак ты, что ли? – спрашиваю. А он, мол, так и так, я видос снял и выложу, как ты меня забайтил и хотел к преступлению склонить, а за это бан дают пожизненный, теперь тебя все хейтить будут и дедом в лицо называть, так что прямая дорога тебе в депрессивный психоз и одноклассники, животное, блять, мои зумеры таких ещё до ковида в тиктоке троллили. Проснулся я – ночь глубокая, где-то далеко гроза полыхает, – и думаю: какого чёрта я в поликлинику-то попёрся?!
Стоит Лёвушка у окна, дёргает зачем-то портьеру, будто поправить хочет, и вдруг развернулся на каблуках, ими же трижды громыхнул о пол мраморный, подходя: Машенька, Машенька, я не знаю ещё, может быть, и люблю я вас, да только как же это? Ведь опять скажут, что дурак и быть мне фикусом не далее каких-нибудь двух летних месяцев. А там ведь уже и осень. Вы не думайте, что я совсем лапоть, нет, Машенька, что вы, я-то, может быть, как раз и поболее многих европеец и уж во всяком случае знаю её не только из твитов и прогулок туристических, допустим, июль, август… а дальше что? Вы знаете, я потому и живу, так сказать, по выражению профессора, давно живу, а всё никак не пойму: что там – за окном? Что там, Машенька?
Возопием, братие и сестры, в комментах, а не сотворить ли нам тройничок, не уподобиться ли симулякру о трёх головах и жопах, не слиться ли подобно трём ветвям власти, дабы обрести абсолютную, абы женуть всех без разбора тресками за хуйню любую лойса ради, так победим. Прости, вырвалось.
Между тем, что-то подобное и мерещится в том шуме, откуда вы, Машенька, и пришли, откуда пришёл и я, впрочем, несколько раньше, это как посмотреть, и который не так уж и далёк, как может показаться отсюда. Страшно мне иногда, страшно: я вот всё думаю, что самая большая пошлость этого мира состоит в том, что если хочешь нормально жить, то жить надобно не для других, а для себя. Но именно такая жизнь и называется бездарной. Я теперь, Машенька, для вас, стало быть, и живу, тем от демонов своих и спасаюсь. Даром что идиот. Какова же будет хроника ваших окаянных чертополосиц и небылиц? Вижу, вижу по пяточке вашей из-под пледа вынырнувшей! Находились вы по чужим домам вдоволь, а своего никогда не имели, да и что такое
Милый мой Лёвушка, с чего я вдруг взяла, что ты мой? впрочем, я сейчас не об этом. Вот и ты, пока я спала, называл меня своим несчастным ангелом. Вот и я вдруг стала вашей, хоть и всего-то уснула пьяная на вашей тахте. Спасибо за гостеприимство. Но я опять не о том. Где-то читала я, что романы пишутся Другими. В том смысле, что человек, который пишет, в словах своих – Другой. Вот и я. Вот и я, может быть, другая. Я, может быть, из сумасшедшего дома сбежала, напилась с местным престарелым битником, а потом и от него дёру дала. Откуда вам знать. Может быть, я муз-тв смотрю и сериалы по подписке, а вы. Вполне такое могло со мной случиться. А вы всё про ангела твердите. Это в вас пунш говорит. Или чай с водкой. Или что вы там пили, идиот благородный?
Встанете, небось, стыдиться будете, мучиться, но знайте же, что я уже вас ревную. Ревную к вашим же историям. Я где-то читала, что в романсах Шумана ревность стремится к переполнению. Характерная черта немецкого романтизма. Я, может быть, всё не так поняла, но и меня переполняет желание быть с вами рядом. Рядышком. Но не отбирая ваше вечное бормотание о всякой всячине, но только дополняя её. Осмелею, расхрабрюсь, пока хмель из меня до конца не вышел, и скажу, что и я хочу быть вашей всячиной, если угодно. Пусть так. За унижение не считаю, напротив, достойным мыслю. Потому как это есть дар.
Вот вы проснётесь, а я тут же от стыда скажусь усталой и лягу, отвернувшись. Закрою глаза, но буду слушать, как вы шуршите листами, находите это моё письмо, буду слышать даже как вы его читаете, как потом будете вышагивать осторожно, чтобы не разбудить и без того неспящую. Может быть, вы и догадаетесь, что не сплю я, но из своей идиотской вежливости будете делать вид, осторожничать, хотя я здесь же прямо и пишу о том, что буду только по-лисьи притворяться. Князь – что тут скажешь.
Мне почему-то кажется, что жёлтый ваш домик в Альпах был для вас каторгой, что это вам там мешок на голову надевали и вешать хотели, хотя, кажется, вы говорили про отсечение головы, но по чуду избежали, как и сейчас, то есть я имею в виду, что чувствую – происходит какое-то чудо. А не вы ли сами себя тогда повесили? Знаете, как бывает: живёт человек, живёт, а потом вдруг и земли под собой не чует. Чувствуете ли вы? Думаю, чувствуете. Вы ведь всегда. Потому что иным людям свойственно. Лучше сказать –
Проснулась Машенька, зевнула, хрустнув челюстью, почесала в промежности, прищурилась зарешёченному солнцу и принялась жить. Сперва надобно свернуть кремовый матрас в трубочку, сделать тридцать три полных прыжка по числу съеденных коров на панцирной сетке, после – отдышавшись, – семь сорок уклонов от пылинок и солнечных зайцев в нержавеющей утке, четыреста ударов в морду изменника и подлеца, три по пять подтягиваний на дверном косяке к непотребству – и можно завтракать свежей прессой. В телеге пишут, что новый китайский вирус создан специально для разрушения экономики, потому что всё равно сносить; ещё про жену Хаски, мол, родила, так и живём; про хлеб блокадникам, про закладки полицейских, про шубы в Крыму и чей, все-таки, Иерусалим. Наш или ваш? Ыеховенный, – игогокнула Маша, перепутав и уклоняясь по существу. Нужно ещё поплевать в ладошки и уложить волосы. Скоро придёт коновал, вопросы задавать будет свои слюнявые. Например, что ответить, с чем сопоставить, соотнести с чем, в какой ряд определить, скажем, Бога, тёмную энергию и такого же цвета материю? Ведь по всем словарям выходит, что девяносто пять процентов всего-всего мы и в глаза не видели, а оно таки есть. Следовательно, Бог есть то, что по всем правилам есть, просто мы еще не скумекали, как увидеть, если не брать в расчёт сомнительное «все там будем».
Входит доктор, по частям входит: сначала полголовы, потом пальцы правой руки, потом правый чёрный ботинок, с напряженной толстогубой улыбкой объявился и халат белёсый.
– Стало быть, понедельник сегодня. Зачем же вы, Мария, мать вашу, убиться так нелепо хотели? – спрашивает нога-на-ногу, подбородок свой шерстяной поглаживает.
– Ну вот слушай, – говорит Машенька, отворачивается к окну и замолкает. За окном пыльным – решётка. За решёткой той – облака кучные, тяжёлые да дворик, слепой дворик, сырой и гулкий, а за гулом дворовым, может быть, и есть что-то, может быть, много там воды изумрудной и солнца много, и свет от него доходит до самых глубин, и в этих глубинах самых жизнь какая-то, не то, что у вас в аквариуме кабинетном, а всамделишная, дикая, как и положено, так говорят. Кто говорит? Голоса. И все же давайте вернемся.
Ну вот слушай, – говорит Машенька и стекло целует. Разглядывает след. – Нужно было мне бежать к чёртовой матери или к хуям собачьим, это смотря как перевести, вырваться надо было, понимаешь ли ты меня, а иначе с ума сойду, чувствую – всё, хватит с меня, не могу больше, а у дверей стоит кто-то, много их там, и ждут, ждут, когда я выйду, понимаешь? И обязательно пристанут с вопросами, мол, так и так, билет номер три: а расскажите-ка нам, что такое жизнь и как её надо правильно жить. И пальцы свои сосиски переплетут на коленке, вот как вы сейчас, идиоты, одним словом, – от такого любой сбежать захочет. Вот и я захотела. Потому в окно и вышла. И вовсе я не хотела убиваться. Кто же убивается со второго этажа да в кусты. Ну щёку поцарапала, ну коленку разбила, а какое вам дело до коленок моих, а? Извращенец.
Вот вы всё отрицаете, – говорит доктор, слизывая слюну с губ, – а это между прочим, верный признак. Не надо вам этого. Вы прилягте поудобнее. Глаза уставшие закройте. Веки ваши тяжелеют и наполняются. Полной грудью вздохните. Упругой, нежной, такой изящной, аккуратной такой – что за прелесть. Не надо вам ничего отрицать. Лучше честно признаться: да, сиганула, слабохарактерная потому что, но это не преступление, да, не выдержала тяжёлого груза проблем, стресс опять же, никто не застрахован, многие, например, пить начинают, мухоморы жрать, покупать билеты в Египет или, скажем, в Патайю, некоторые доходят и до современного искусства, был у меня один представитель, так и вовсе хотел пол сменить, чтобы уже раз и навсегда оказаться одной. Так что вы там говорили о Боге? Всё-таки есть?
Какие вопросы вы каверзные задаете. Даже вот про Бога вспомнили. А его не надо вспоминать, дурачок в белом халате, вам бы палату отдельную на годик-другой, может, тогда и поняли бы, что Бога не вспоминают, его в сердце носят. Стучит у вас в груди? Как стучит? Готова спорить на тысячу лет содержания в клетке этой вашей с манкой комочками на завтрак, что пульс у вас учащенный, сердцебиение прерывистое, вот вы слегка даже задыхаетесь, потому что думаете не о том, как я из окна сиганула и как вылечить душу, истерзанную одиночеством, мефедроном и сомненьями в своем действительном существовании, но о том, чтобы завалить меня здесь же на койке этой панцирной с полосатым матрасом, в рулет свернутым, правда? Права я? Права? Что же вы, доктор, молчите? Что же вы тушуетесь, дурачок в колпаке? Приступайте к своему лечению.
Распахнула казенный халат Машенька, ножки раздвинула, оперлась на исколотые ручки, одни витамины внутривенно да капельницы, говорят, говорят, что витамины, глюкоза, что-то ещё укрепляющее худое тело, говорят, бестолочи, да всё не то. Что же вы, доктор, вот уже и захлёбываетесь, очки запотели, будто школьник, который впервые почувствовал близость и доступность женского лона. С пикантной порослью, доктор, вам нравится? Или дайте мне бритву, при вас же исправлюсь, а вы можете достать эту свою штуку и передёрнуть пару раз, вам хватит, не держите в себе, это вредно, так что? Начнём лечение?