Лежит Машенька, ноги бледные вытянув, а глаза боится закрыть: вдруг из темноты явится прошлое? Если б только можно было внести правки в свой код без критической вероятности возникновения багов, словом, может, и вправду прийти с повинной, сказать, так и так, доктор, жить не хочу, положите меня на стол, буду лежать у вас на простыне белой, дышать кислородом и ждать reset’а. А вы ко мне провода подведёте, в глаза заглянете и будете задавать вопросы глупые: сколько у вас пальцев и могу ли я их посчитать. Раз, два, три, умри! А потом проснуться и ничего не помнить… только вся и заковыка в том, что прошлое как раз тем и страшно, что помнить совершенно нечего. Как же можно стереть пустоту? Выключат меня и заново включат, а как была пустой, так и останусь, нет, тут другое нужно, другое. Допустим, можно накачать приложух разных, например, для социализации, чтобы как все, для изучения языка, может быть, двух или трёх даже, чтобы можно было говорить с себе подобными, читалку какую-нибудь, чтобы болтать было о чём, для просмотра видосов всяких, например, как танцуют индийцы под ярким солнцем, таймер сна, отдыха, приложение для поддержания здорового образа жизни и активной гражданской позиции, счетчик калорий, пройденных расстояний, посещенных митингов, тренингов и мастер-классов, индивидуальный подбор оптимального количества спариваний, подбор подходящего пола и гендера, еще психологический тренер, какой-нибудь «полюби себя сам» с индивидуальным автоматическим подбором цитат на каждый день, например, встанешь утром, тапнешь по экрану, а тебе уже всё ясно и всё по полочкам: просто живи, блядь, и радуйся, и о чем ты переживаешь, оно тебе на хуй не надо, не забывай улыбаться, чистить зубы, считать калории, ставить пять звезд в отзыве, ты лучшая версия того что ты ешь или как там вот почему ты переживаешь и жизнь у тебя говно потому что сильно многого хочешь огого хочешь и чтобы любили тебя и самой красивой чтобы не только считали но и быть самой-самой и умная как Делёз или кто там еще на «д» Деррида, Дебор, Довер, Долар, Дрейфус, Докучаев, Дебре, Дугин, Дрецке, Долан нет, тот – режиссёр, Дугин, блядь, ну алё, всё… всё… всё потому что ставишь цели, стремишься к чему-то определённому, рисуешь в воображении, вот надо чтобы жизнь была лучше, лучше чего? кого? не надо вот задавать вопросов просто живи и всё и не надо никуда низачем вообще выбрось из головы скачай тикток и танцуй ты потому нервная такая что хочешь стать кем-то а не получается а не надо стать надо быть вот ты есть вот и быви какая есть дурочка с переулочка завалилась к какому-то мужику разревелась наблевала помылась вообще молодец ты нормальная нет может он убийца многосерийный или канал на ютубе проснусь а я уже во всех лентах страны и миллион подписчиков на мою голую жопу и сообщение от Дудя типа давай встретимся запишем два часа интервью а я ему специально так походя словечки всякие типа жабо квинтэссенция лорнет мнемозина ижица промискуитет чтобы он пальцы блядь стёр об гугл а он глаза пучит и спрашивает вот честно сейчас марьиванна вы наркоманка что ли вас как из палаты выпустили а я ему всё стихи читаю про бедного рыцаря лица которого не увидать про того самого который чист и душой и доспехами грубоват в своей простоте разве что и курицу руками ест как простой мужик и сам же этой курице голову и оттяпал чтобы честно а не фи какой моветон который как полюбил так ты хоть шалавой стань всё руку целовать будет и всегда будет рядом даже если все отвернутся вот за такого можно хоть в тайгу в острог в землянку под лёд ледовитый матерь светил небесных женщина из женщин из яйца ангела красота великая вечная и горы трупов зловонных и моря багровые от крови героев укрой меня безалаберную напои чаем с малиной посиди со мной немножечко посиди пока скажи что это ведь такие нигилисты что почитают за право своё вообще всё уронили вообще всё честно восемь человек зарежут хайпа ради лишь бы показать что право такое имеют скажи что не так что я что ты не предашь здесь все мы зачем-то и ты и я надо мне жить надо зачем-то…

Спит Машенька сном глубоким, вздыхает беспокойно всей грудью, но головы не повернёт, рукой не шелохнётся, будто позирует. Полотенце с белоснежного тела её спало на ледяной мраморный пол, обнажив. Раскраснелся князь, наготы её смутившись, но глаз не отвёл: укрыл осторожно пледом, прежде потёртое кресло покрывавшим. Сам же в него и сел с ещё влажным полотенцем в руках. Украдкой прижал к лицу – да так бы и остался до самого утра, вдыхая запах женского тела, если бы не заурчал в дальнем углу комнаты подбоченившийся медными ручками пузатый самовар. Вздрогнул князь, огляделся вокруг рассеянно, тонкими губами улыбнулся, сложил полотенце – осторожно, даже с некоторой деликатностью, – снова развернул и повесил на дверцу шкафа. Принес самовар, установил купца в самую середину стола, на конфорку водрузил заварной и накрыл белой льняной салфеткой, из серванта достал, звеня и чертыхаясь, две чашки, два чайных блюдца, вазу для конфет, две розетки – для варенья и мёда, молочник и сахарницу. Из грузного буфета, скрипнув дверцей и оттого вжав голову в плечи, достал мёд, варенье, нетронутый до самой сей поры полуштоф и лимон. Разлив, разрезав и разложив, поклонился спящей Машеньке и сел за стол. Звенькнул неосторожно ложечкой, извинился, едва обозначив губами.

Вот вы когда голая были, – начал князь, – картину мне одну напомнили. Но то была копия, кажется, Гольбейна, висевшая между делом у одного знакомого моего, купца и пьяницы и даже убийцы, я, знаете, вообще убийствами интересуюсь, ну вот, например, чай, если хотите, с малиной, как вы просили, но я вам заварил с корицей и добавил немного гвоздики, опять же долька лимона в чашке и ложка мёда, только дайте пока докружиться, мёду раздохнуться надобно, как и вам, конечно, если добавить не более четверти водки, так я и добавил, но если хотите, то я продолжу, почему бы и не продолжить, я, знаете, люблю говорить с хорошими, добрыми людьми, иногда так до самого утра и засиживаюсь, впрочем, как правило, конечно, один, потому что по известным моим обстоятельствам, то есть, говоря прямо и безо всякой излишней обиходности, не знаю, правильно ли я говорю, я ведь редко с кем, много, много чаще с самим собой, вернее будет сказать – всегда, но да пусть, иногда представлю себе собеседника, скрывать не буду, грешен, больше женского полу, как представлю, так и говорю с ней и всякие истории рассказываю и даже чувствую иной раз, как она улыбается и хмурится от счастливых и несчастных поворотов в чужих судьбах, а ведь именно так они и становятся, эти судьбы-то, близкими, правда? Разве не в этом главная польза литературы, здесь я, конечно, имею в виду прежде всего художественную, дело известное, людям светским интересоваться литературой даже неприлично, впрочем, и это есть тоже литература, ну а с меня, дурака, что взять? У меня это с детства ещё, только я смутно его помню, болен был слишком, а теперь привык. Помню, лет тридцать назад смотрел на vhs, как румынского диктатора с женой в шапке каракулевой стреляли. А теперь пишут, что и диктатором он вовсе не был, и жена была милейшим человеком. Теперь много что пишут, это правда. Да только то и правда, что пишут много. А в остальном…

Вот, например, недавно читал, как несколько довольно молодых людей, кажется, даже совсем юнцов, решили убивать полицейских, военных, в общем, служивых, как говорится, людей, и через убийства эти хотели в государстве всё его устройство изменить по своему разумению. Правда, дальше пары вписок и манифеста, который по большей части сводился к кулинарным рецептам и размышлениям о пользе секса втроём, дело у них не пошло. Где-то ещё, кажется, в каких-то лесах бутылки с бензином кидали и стрелять учились… Так их поймали и суд над ними учинили. Я, может быть, путаю, но прежде, испугавшись острога за какие-то свои тёмные дела, они насмерть убили двух друзей своих, девушку и её жениха, только за то, что те хотели всё бросить и пожениться. Но – странное ли дело? – на суде адвокат прямо настаивал на немедленном их, этих убийц, освобождении, дескать, дело имеет характер политический, потому как юнцы эти ни много ни мало боролись за свои гражданские идеалы, а убитые могли воспрепятствовать этой самой их борьбе, следовательно, в данном случае, осуждение за убийство есть осуждение за идеалы, а это никак нельзя вообразить в цивилизованном обществе. Здесь бы иной генерал прыснул от смеха, мол, вот же галиматья, разве может случиться такой анекдот, ведь никак невозможно. Но, представьте себе, все газеты так и написали: кроваворежимный суд снова отправил за решетку детей по политическим мотивам. То есть не дети по политическим мотивам, а отправил, впрочем, тут кажется, я верно сказал, все-таки дети. Нет, нет, знаете, я в дела политические совсем не лезу и далек от всей этой… тут надо бы слово точное, чтобы никого не обидеть… дряни, что ли. Мне всегда казалось, что говорить о политике приходится тем и тогда, кому говорить больше не о чем, но когда говорить хочется – и для того только, чтобы обозначить свое присутствие. Раньше для этого просто снимали шляпу или кивали головой, а теперь раздеваются догола, мажутся зелёнкой и стреляют друг в друга. А может и не так говорил адвокат и это я только в комментариях вычитал, и люди эти и вправду не виноваты или виноваты только в убийствах, а свергать никого не хотели, может, и газеты не про то писали, я, знаете, теперь так думаю: вот вы сейчас такая тихая и бледная, такая красивая в простоте своей, я бы даже сказал, упокоённая, что стихи одни напомнили. Пушкина, кажется. Мне их как-то читали и даже с насмешкой читали, а я ведь и тогда всерьёз думал: что тяжелее? говорить правду или жить с ложью? Это ведь, конечно, от всякого человека в отдельности зависит, верно ли? От его культуры, выходит, от его правил жизни, принципов, проистекающих из воспитания и знаний приобретенных. И знания, конечно, могут быть разные, и воспитание, разумеется. Был у меня один знакомый, ещё в далекой юности своей зарубил топором какого-то коммерсанта. И ведь не от голода умирая убил, чтобы на деньги эти кровавые хлеба купить и насытиться. Нет, убил от дурости. Оттого, что даже и не думал о человеческой жизни. Просто жил, просто гулял, просто ходил на танцы, просто совершал поступки, просто убил, потому что мог. Отсидел он целый пуд от века и вышел, когда ему за тридцать с лишком перешагнуло. Казалось бы, убийца и душегуб с малых лет, выросший и заматеревший в ледяном остроге, у таких туз на спине в самую кожу врастает: а я от него ни разу скверного слова не услышал, Киплинга в оригинале читает и Платона цитирует. «Как же так, – не выдержал я однажды и спросил, – такое образование и в лагерях сибирских?»

«Скука, – отвечает, – и тоска безбрежная, князь. А бежать от неё только в книги и остаётся». А другой раз ответил, хоть я и не спрашивал: «Не смотри, – говорит, – князь, знаю о чём думаешь. Думаешь, могу ли я снова убить. Могу. Руки могут. Так есть: преступивший однажды, преступил навсегда. Да только цену жизни человеческой теперь знаю. Думаю, что знаю. И через то лучше свою жизнь отдам, чем заберу чужую, пускай и врага». Задумался, кашлянул в кулак и добавил: «Верю, что так. А как выйдет, того не ведаю. И никто не ведает». Я вот что думаю, Машенька, если не верить своему знанию, то и знание это бесполезно, а как верить, если знание нынче толкуется по прихоти? Как тогда в него верить? Я ведь потому и вспомнил сейчас пушкинского рыцаря, помните ли:

Только, думается мне, не оттого, что рыцарь слишком впечатлился виденьем, он посвятил жизнь Деве Марии и отказался от благ земных. А почувствовал только, что за этим внезапным и ошеломляющим чувством скрыто нечто такое, что требует именно постижения, тайна великая, уму его пока неподвластная. Аглая так и сказала тогда, что никогда за меня замуж не выйдет, потому что я тоже ищу идеал. Сейчас же пишут, что не только за идеалом следовать унизительно, но и предполагать идеал смешно, и даже правды нет, а есть некая постправда, которая есть правда уже потому, что удобна, а на всех не угодишь и дурно спорить теперь не только о вкусах, но и об истине, а следовательно и об истинности знания, а значит и земля вполне может быть плоской, и Минск стоит на берегу океана, и Понасенков учёный. Вот вы лежите, Мария, вся такая дева, а есть ли в вас правда? Знаете, а я верю, что есть. И не потому что вы мне нравитесь, а вы нравитесь, а потому что слишком уж всякого навидался.

Задумался князь, будто не здесь теперь и говорит с другими людьми, из другого времени, из областей далеких от места; поскрёб ухоженным ногтем алый цветок на чашке: кругом одни сказки да выдумки, – и продолжил: «А ещё читал недавно, как какие-то малолетние уральские гопники от скуки мужика убили, потому что он странный был, убили и изнасиловали, и его в сумасшедший дом отправили, потому что он выжил совершенно случайно, а как мужику после такого жить, вот он и хотел на себя руки наложить, и ему курс реабилитации назначили, чтобы восстановить гендерную идентичность, а так как полноценным мужчиной он себя чувствовать не мог, то и решили, что почему бы ему тогда не чувствовать себя женщиной и совершить трансгендерный переход, да так и сделали».

Отхлебнул князь из чашки и с улыбкой поморщился: а если ещё в чашку вина красного добавить, то получится венгерский пунш, но я мадьяров не сильно знаю, потому не рискнул предложить. Но ведь вы же с утра не убежите, правда? Почаёвничаем ещё.

Спит Машенька, да всё слышит. Не убегу, Лёвушка, не убегу. Будем чаёвничать, будем письма друг другу писать неслучайные, я буду стыдиться написанного, как и ты. Будем делать вид, будем глаза отводить, так и влюбиться недолго, я опять сердцем вляпаюсь, одного боюсь, что поиграешь со мной в свою философию, да и откланяешься. И сказать мне будет нечего, потому что ты все так вежливо вывернешь, что окажусь я дурой, может, так оно и есть, и даже наверняка, только уж больно не хочется, потому что больно. Больно это даже и для меня. Тем более для меня.

Что мне тогда делать? Закончится наш эпистолярный роман, может быть, хватит у тебя духу сейчас же – поцеловать меня спящую, я бы задохнулась от нежности и, может быть, даже внезапно проснулась от поцелуя, обвила твою шею и притянула к себе в постель, чтобы хоть рядышком полежал, обнял, согрел, потому что плед – это совсем не то, совсем не то, что милый вдруг сердцу человек. От чего же ты вдруг стал так быстро милым? Сама не знаю. То ли от речей твоих, то ли от взгляда, тоски полного, то ли просто я пьяна еще, как разобрать, Лёвушка? Почаёвничаем, почаёвничаем, не убегу. Некуда мне бежать. А иначе ходить мне по Москве-реке неприкаянной, по воде ледяной расхристанной и босой, в желтом доме сидеть у окна и тебя ждать, поступать в ВШЭ, может быть, поболтаться на парах, прогулять все курсовые и практики, да и выйти к чёртовой бабушке на свежий воздух тебя, сумасшедшего, искать. И ведь буду искать, снова приду, буду у дверей ночевать с бутылкой пива, мёрзнуть и курить, что стрельнётся. Бродяжничать буду и пить хоть бы что, хоть боярышник с очистителем, и в дверь твою царапаться. Пустишь ли? Что-то совсем я разошлась, видится всякое, уже и привыкла к нехорошему и везде вижу падение. Может проснуться и таблетку спросить какую, настойку пустырника для успокоения или как кошку накорми валерьянкой, чтобы свернулась клубочком и спала, спала, спала, да тебя всё слушала как будто втайне. Вот устанешь бродить из угла в угол, приляжешь, глаза сомкнёшь, – тут и я встану тихонечко, возьму у тебя чернил да бумаги и напишу, всё напишу, только ты сейчас больше не рассказывай всяких ужасов про убийц и насильников, постправду и хлеба кровавые, про безверие и суды, лучше расскажи что-нибудь, что-нибудь такое, чтобы спать и мурчать от слов твоих, и как ты меня Марией назвал, сплю, а чувствую, что краснею от смущения, князь, это слишком, ты весь слишком, потому и тянет к тебе, искупай меня снова, оберни в полотенце, да не стой за дверью, сядь на краешек ванны, не боюсь я тебя больше, совсем не боюсь, себя только, и будущего, я теперь всегда его, может быть и вставать пора, идиот мой ненаглядный, напиши мне что-нибудь хорошее, как ты умеешь, хоть иероглифами, которых не знаешь, хоть увижу дело рук твоих бледных и тонких. Напишешь?

Походил по темным углам Лёвушка, вся грива в паутине, порычал тихонько в окошки на тускнеющие фонари, – напишу, милостивая моя государыня, – да и сел за письменный стол: макнул рыбью кость в чашку и писать стал, мол, так и так, вот вы проснётесь, Машенька, с головой тяжелой от растрепанных нервов и дешевого вина, а всё же красивы останетесь. Встанете и тотчас засобираетесь, дескать, что же это я, баба бестолковая, в чужую жизнь вторглась, да кто же на это дал право, как смела я, после всего со мною случившегося, на теплоту людскую рассчитывать. Иными словами, подростковая достоевщина, вопрос нравственный, нравственность вопрошающая, а между тем, хватит себя ругать, я тебе поругаю, дура, даже если и есть за что, обожди с этим пока, милостивая моя государыня. Ясно, как день, или, положим, светит настольная лампа (это я своровал где-то, не помню, у писаки какого-то из вк), что потому-то вы и посмели, что ничего, ровным счётом ничего с вами и не произошло. Впрочем, здесь неправильно, кажется, выражено через отрицание. Нет здесь и не может быть никакого отрицания. Одно только утверждение: с вами произошло ничто! Звучит, конечно, на европейский манер и для русского уха нескладно и чересчур прямо, не знаю как выразить, понимаете ли, Машенька, как свершившийся факт, что ли. Даже диагноз. Приговор даже всякому. Русский же язык от языков латинских тем и отличается, что рождён не доходящим рассудком, всё пытающимся расчленить, изрезать, разобрать на кусочки, рассмотреть под стерильным стёклышком, а после собрать неведомое и записать в справочник. Нет, милая моя шалавэ, пьянь любимая, подзаборная, нет, русский язык рождён душой и от неё только понимание имеет. Большая душа, как говорят, широкая, и понимает больше. Какой-нибудь англичанин, может, и скажет, что нет в этом ничего, кроме косноязычия и восточной приторности. А я так скажу: любы вы мне, Машенька, сам почему не знаю, то ли бабы давно не было, то ли вы и вправду такая хорошая, что поёт сердце Вертинского и всякое такое из граммофона. Ведь посудите сами: i have nothing. Ведь это же совершенно чудовищно нам понимать! Англичанину же привычно, он ведь так и думает и по-другому думать не может! Или, как скажет француз, je n’ai rien. То есть буквально, понимаете ли, человек говорит и думает, и понимает, что связан прямым действием с отсутствием всего и даже самого действия.

Помните ли, Машенька, как было у Тарантино в «Четырех комнатах», когда консьерж тихо кричит в исступлении: «I have nothing idea!» В нашем русском языке это выглядит комично и глупо, как известное у меня есть мысль и я буду её думать. Сразу представляется, что человеку для того, чтобы подумать о чём-то, нужно залезть в шкапчик, а ещё прежде – вспомнить, что у него что-то в шкапчике, после открыть и убедиться, что he has nothing. То есть человек прямо-таки заявляет, констатирует, как очевидный факт, что обладает ничем, пустотой, отсутствием чего-либо. Но, как известно, всегда есть прочная, неразрывная связь между обладателем и обладаемым. Доходит часто и до того, что от обладаемого человек зависит гораздо больше, чем обладаемое от человека, а если так, то что тогда? Что же тогда сам человек, когда обладаемое – пустота пустоты, нуль, даже нуля отсутствие? Не означает ли это пустоту самого человека? В русском же языке такое положение противоестественно и противоречит самой природе языка, из души произрастающего. Если уж у нас и нет ничего за душой, но сама-то душа на месте. Осталось найти это место – и всего делов. Ты, конечно, фыркнешь, мол, ты, князь, в какую-то задорновщину ударился, так скоро за печенегов начнешь втирать и скрепные скрепы, а я тебе так отвечу: штош, – и улыбнусь как добрый твой кот, – может, и ударился, я с детства особенный, даром что белая кость, а скрепы эти твои вполне себе слово употребительное, и мемным стало оттого только, что у людей словарный запас так себе, как у редактора медузы или, скажем, министерки культуры… Ты, конечно, засифонишь, что а хули такая торжественность по какому случаю и вообще неуместно… а по какому? По случаю русской культуры? Государства Российского? Неуместно слово торжественное в торжественной речи? А ведь говорилось-то о милосердии, поддержке и взаимопомощи человеческой, сострадании друг к другу, именно о том, без чего ты дохнешь как скотина и постишь хуйню всякую в инстаграм. Нет, любимая, душа моя, потому ты и сюда пришла, чтобы я тебя душой назвал и человека в тебе увидел. Вот я и вижу. А ты сопишь и носик свой трёшь – чешется. То есть я чего сказать-то хотел. Всё вокруг да около, да мимо, всё заговариваюсь и заговариваюсь, видишь ли, всегда со мной так: хотел в любви, может, признаться, а только обматерил и записал в дуры. Потому что всё откладываю и откладываю неизбежный момент смущения, был бы романтиком, написал бы «сердечной смуты», так, впрочем, и написал. Вы, Машенька, когда встанете и засобираетесь, и будете себя называть последними словами за то, что пришли к чужому человеку, без стука вошли, так сказать, в ванне поплескались и спать улеглись, – так я вам вовсе теперь и не чужой. А давайте дружить с вами? Я вам буду шарлотку печь, ворчать на вас и Колтрейна играть на casio. Или Вертинского. Тут как вы пожелаете. И нюдсов ваших мне не надо совсем, у меня с фантазией и так чересчур. Вы только человеком постарайтесь быть, того и довольно.

С этим-то, Лёвушка, как раз и проблема. В жизни ведь как: всё по плечу, даже по моему острому, худому, тонкому, хрупкому, но все можно сделать, наверно, только вот человеком быть не всегда и не у всех получается, как ни старайся. Но я стараюсь. И, пожалуйста, не выкай мне больше, мне от этого кажется, что ты так и не скажешь о самом главном. Пошло сказала. То есть написала. То есть и проговорила про себя, значит, сказала, верно? Не о том, всё не о том. Вот за что ты мне, потому что не похож на телевизор. Люди ужасно похожи на телевизор. Постоянно в них что-то ищешь, щёлкаешь, щёлкаешь, а натыкаешься только на бесконечные сериалы, магазины на диване, политические ток-шоу, может, видел, где все болтают, болтают – и все такие важные, как будто что-то умное говорят, а выходит одна ругань, поза и френчи. В одном animal planet, в другом разглядишь эти вечные посиделки у костра, ну, знаешь эту передачу, где постоянно выясняют отношения и решают кто кому подходит как партнер пососаться, хотя откуда тебе знать, милый великовозрастный, за то и. Трудно выговорить. Трудно. Но ты же всё понимаешь, хоть и говоришь, что дурачок. Не откладывай, пожалуйста, смуту и Вертинского. Пожалуйста.

Перечитала твоё и поняла, что совсем не знаю русского, да и английского, да и французского тоже. Ты-то откуда. Из комнаты, следуя опостылевшему классику, не выходишь, книжки в пыли, значит, даже не трогаешь, от природы такой, что ли? Или что было прежде? Я, кажется, что-то читала, но до конца не дошла, больше по фильму помню советскому, но там только первый том. Или глава? часть? Прости. Я исправлюсь. Вот ты про шкафы говорил, а мне думается, что я-то как раз внутри сижу, как в детстве пряталась, чтобы разыграть, а теперь выросла и поняла, что разыграла сама себя, потому что в шкафу так и осталась. И только всё жду в темноте среди пахнущих пылью вещей и трясусь от страха – когда же откроют. И кто откроет? Страшно от этого. Вот ты дверку приотворил, а у меня уже сердце выпрыгивает. Будет ли? Лёвушка, Лёвушка, голова твоя поседевшая от былых дум и чрезмерных возлияний, завязывал бы ты со своими самоварами, впрочем, кто бы говорил. Оставайся, какой есть, а я останусь машенькой, называй как хочешь, вот ты свою Аглаю вспоминал, не она ли над тобой в фильме смеялась, а ты к ней всё будто… и слов не найду. Будто на колени готов перед ней упасть. А я уже ревную. Хочу быть Аглаей, только я столько стихов не знаю. Может, там дальше что-то было такое, чего я тоже не знаю, и, может быть, дать не могу. Подозреваю, усвистала твоя ненаглядная с каким-нибудь французом в манишке в парижи эйфелевы, вот ты и выучил от отчаянья, что ли? Доказать чего хотел? Чего? Что не манишка красит человека? Что ты не хуже того? Господи Боже, Лёвушка, идиот неприкаянный и любимый, но ведь это же пошло, ужасно пошло, вот сейчас написала и подумала, что сама пошлая с этими выраженьицами про «ужасно», ведь в каждом романе так пишут. Сама глаза закатывала, а теперь вот и само собой.

Напиши, что тебе снилось. Только не опускайся до вранья банального и не пиши, что я снилась вся такая нежная, сочная, что мы с тобой всякое кувыркали, постели мяли и лежали в обнимку, давай без этих ложных фантазий, знаю ведь, что ещё не совсем, потому и быть не может. А может и может, кто тебя разберёт. Напился и лежишь, бровки ласточкой даже во сне, куда ж летишь ты? от меня летишь? или ко мне? поброжу пока по твоему тридевятому, поплутаю в сумерках ламп керосиновых, покурю в отделе детских игрушек, среди медведей плюшевых и зайцев, кукол, спящих в прозрачных коробках, кольцевых железных дорог, ведущих через горы и реки туда же, откуда они отправились. Мне кажется это очень символичным, правда же? Осталось сердцем догадаться – символом чего. Напиши, что тебе снилось, ерунда, небось, какая-нибудь, как всегда. Как всегда. Как всегда.

Будь по-твоему. Снился мне сон чудной, будто сижу я в очереди в подпольной поликлинике на седьмой линии на пересадку кожи, чтобы белую на чёрную поменять, потому что научно доказано, что белая кожа – явное и неоспоримое свидетельство чрезмерной агрессии человека и его умственной неполноценности. Потому таким и на работу нормальную не устроиться, а многих мужчин, тем более уличенных в сексуальном влечении к женщинам, сразу в камчатские колонии отправляют на перевоспитание. Только я ещё во сне подумал: какое же там для них перевоспитание? Домов настроят среди гейзеров и будут с женщинами жить, как и всю жизнь хотели и даже вместе детей воспитывать… А людей, значит, в очереди видимо-невидимо, много их таких, бледнолицых, которые чёрными хотят стать, только слово это не произносят, а если кто случайно и обронит, тотчас на колени падает, а другие его ногами бьют и подошвы о лицо его вытирают – ритуал такой. И вдруг забегает один чернокожий и кричит, что война началась между ультрас канала Ню Газеты и будеросами, и есть еще какие-то третьи, про которых мало что известно, потому что их основной канал закрытый и комментов не видно, известно только, что они всех, кто с ними не согласен, сразу за МКАД депортируют, потому что вроде как не люди и с такими разговаривать нечего. И вроде как давно эта война в обществе назревала, потому что не все настоящие чёрные, которые еще в первую волну кожу сменили, считают себе равными тех, кто после: дескать, кто не в первую, так те не идейные, а за карточки на электричество продались, приспособленцы, а потому права лайка или дислайка такие иметь не должны, да и жить таким незачем, потому что всё равно их в фермах специальных выращивают для ботов, давно это по всем каналам говорят, только на разных каналах про разных, а исход всё один – немедленная и безоговорочная аннигиляция.

И тут я подумал, что не время сейчас по поликлиникам сидеть: неизвестно ещё чем всё опять закончится. Надел я балаклаву свою цвета #7868886, чтобы не оскорблять никого на улице лицом голым и домой пошел: закрыться там и не выходить никуда пока всё не кончится. А сам иду и думаю: что же это я дома сидеть буду, когда люди за меня кровь проливают? А потом ещё сильнее задумался: а за кого проливают? за что? И тут дошло до меня, что это просто пользовательская активность. Сидит себе юзер в сеточке и надобно ему ощутить себя человеком, опять же, право имеющим хоть как-то, хоть в чем-то себя проявить, ничего в этом смысле не изменилось и никогда не изменится, разве что способы разные. А цель как была, так и осталась: нажива и через неё – власть. Пусть и виртуальная. Да и результат тот же самый – смерть. А что надобно? А надобно стать человеком, чтобы им себя ощутить! Настоящий-то человек и вопросами такими не задается, потому как делом всегда занят и через дела эти себя видит: и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. А если и нет никаких дел, то что? Пустота одна и зацепиться не за что. И не о чем переживать, кроме как о том, что жил-жил, да ничего и не прожил. Так вот, иду я с такими мыслями и уже к подъезду завернул, как натыкаюсь на местного рэпера. Навел на меня автомат, значит, и спрашивает:

– Ты черный из тех или не из тех?