— Рано, Дрюнечка,— поморщился Иосиф Адольфович. — В полдень в самый раз. Возьмем с собою Евгения Евгеньевича.

Евгений Евгеньевич Лансере приходился близким родственником Шарлеманя и Оль. В конце концов, уговорились на одиннадцати, поезд отходит в двенадцать с какими-то минутами, в Поповке будем в начале второго.

— Великолепно! — воскликнул Иосиф Адольфович. — Забирай свои двадцать две книжки и предупреди маму относительно воскресенья.

— А что будем делать там, в Поповке? — полюбопытствовал я.

— Составлять каталог пашой библиотеки. Ты будешь нам помогать. Вот, возьми на извозчика, пешком книги ты не донесешь.

Я донес книги, взвалив их в мешке за спину. Тридцать копеек, полученные на извозчика, это ого-го какие деньги! Это книга. Две. О том, что это много мороженого, я не думал: я уже был отравлен книгой —самой целительной, способствующей долголетию человека отравой. Книга мне снилась, я любил ласкать ее, проводя пальцами по корешку, по обрезу, ладонью по крышке, рассматривая ее со всех сторон...

...Пригород Поповка сегодня не существует, его начисто уничтожили фашисты. Богатейшую библиотеку Шарлеманей (тридцать тысяч томов, тысяч пять принадлежали Оль) дарили—да, дарили моим родителям Шарлемани-младшие в 1918 году, тревожась за судьбу книг, опасаясь, что их разграбят, сожгут, в лучшем случае конфискуют, а вот у «пролетариев» Борисовых, как о том думали наивные, добрые, благородные Шарлемани (да будет им земля пухом!) не тронут.

Родители мои отказались от подарка. Я ревмя ревел. Вскоре один из братьев Шарлеманей был убит на фронте, старший уехал в Грузию и там жил и работал до самой своей смерти в 1959 году.

Библиотека, будучи бесхозной, таяла, таяла, в годы нэпа в двухэтажном доме в Поповке жили какие-то люди, им уже принадлежали не только книги. В начале тридцатых годов мне встречались книги с золотым тиснением на корешке (внизу) — А. И. Ш. — Адольф Иосифович Шарлемань, муж моей крестной матери, академик живописи, профессор Академии художеств в прошлом столетии.

До воскресенья я жил как во сие — ослепительно-звонком, неправдоподобном, даже жутко-волшебном: вот-вот кончится это счастье, скажут мне, что в следующее воскресенье я должен оставаться дома, нечего делать мне в Поповке. Такое состояние было страшнее рассказов про покойников, чертой и леших; такое состояние чем-то похоже было на зубную боль, когда не хотелось ни пить, ни есть, ни читать, ни писать... Сманили люди, а сами и думать забыли обо мне, — так размышлял я долгую беспокойную ночь с субботы на воскресенье.

Дом в Поповке был двухэтажный, рубленый, массивный, строили его талантливые фантазеры, и от их фантазии просторно было моему воображению, когда я, раскрыв широкие, как ворота, дверцы книжных шкафов, находил возле иного ряда книг приколотые кнопками записки такого содержания:

Для души. Скука, но научно. Читать в дождь и слякоть. Хорошие повести про любовь и ее ночные утехи. Беречь Лизаньку и Машу — тут бабьи и мужиковые шалости. Вольтеровы бредни. Тоска и пошлый вздор. Беллетристика для чтения. Можно давать на вынос из дому. Лев Толстой, великий гений художества и слабосильный в смысле философии жизни. Здесь до самого низа чтение для детей.

Тридцать два шкафа, во многих книги в два ряда. Десять открытых .полок до потолка, а высота стен три метра сорок сантиметров. Я забывал об еде. Шарлемань, Оль и Лансере бренчали ножами и вилками в столовой, а я, как загипнотизированный, все время с часу дня до семи вечера провел в компании вернейших друзей.

Я не захотел обедать со всеми — на это, полагал я, уйдет много времени; лучше будет, если оду мне принесут сюда, в библиотеку. И первое, и второе, и сладкое мне приносила горничная Фима.

— Покушай, Ленечка, а то ты похудел, как я и не знаю кто! Зачитаешься, смотри, с ума сойдешь! Или облысеешь раньше времени...

Книги сохранили мне здоровье, они сделали меня сильнее того, каким я был и каким наверное стал бы, они превратили жизнь мою в чередование драгоценных подробностей простейших вещей — эти подробности самую что ни есть примелькавшуюся ежедневность обрядили в ризы, шелка и пурпур.

Когда составление каталога было на сегодня закончено, Шарлемапь и Оль подарили мне «за работу» сказки Андерсена в четырех томах, — впрочем, не одни лишь сказки — там даже и письма его. Я поблагодарил за подарок, ожидая добавки. Она последовала дня три спустя в виде романов Майн-Рида и Фенимора Купера.

Интерес к индейцам в дни моего отрочества уже не был столь острым, как в конце века, когда мальчишки, начитавшись романов об индейцах, убегали в Америку, — точнее, пытались убежать, но всех их ловили или на ближайшей от дома железнодорожной станции или в пути, в .вагоне поезда.