Мы ведь по-прежнему воспринимаем государство как нечто нам не принадлежащее, далекое и чужое. И в России так было всегда. Это часть нашей ментальности. Не только потому, что мы вождистская страна и готовы принимать правила игры, которые диктует верховный правитель. Именно поэтому меня умиляют разговоры о возрождении в России монархии. Да вы мне еще найдите ныне живущего монарха, у которого были бы такие полномочия, как у президента России после написания Конституции под Ельцина! Дело не в этом. Дело в попытке найти компромисс между тем, что человек принимает как правильное, и тем, что окружающие люди воспринимают как правильное. А для этого надо отказаться от дикого количества вранья.
Как создать современную элиту? О чем она? Как ей платить? Как дать почувствовать себя защищенной? Ну что, опять вводить звания и титулы? Наверное, но выглядит как-то смехотворно и искусственно. Это не работает. Не наша традиция. Уже не наша. В этом и проблема — в том, что царскую традицию мы уничтожили, потом уничтожили и советскую — а ничего взамен не предложили. Вот мы и тычемся, как слепые котята, и пытаемся то восстановить обшитые золотом мундиры, то встать на американский путь, не понимая, что мы не американцы и страна у нас не протестантская.
Так есть этот путь или нет? В чем он? Китайцы мы? Нет. Европейцы? Тоже нет. Но наша ментальность все время требует к чему-то прикоснуться. Когда ты спрашиваешь человека, кто он, это всегда удивительно. Мы почему-то всегда должны выбирать: то ли мы с Европой, то ли с Азией, то ли с Америкой, — и никак не можем просто почувствовать себя самими собой. Почему-то мы всегда находимся в положении, когда нам нужно чужое одобрение, надо, чтобы кто-то нас погладил по голове, сказал: «Да ладно, ребята, все хорошо, вы такие же, как мы».
Но мы не такие же, как они! Мы не можем раствориться в Европе! Это Европа может раствориться в нас. Не по населению — там 500 миллионов, а у нас всего ничего. Мы не можем раствориться и в Азии — в Азии живут миллиарды. А у нас на гигантской территории — меньше 150 миллионов. При этом мы обречены тратить безумные в процентном отношении по сравнению с другими странами деньги на собственную оборону, на защиту границ, на поддержание режима безопасности. И так практически во всем.
Я как-то разговаривал с руководителем Федерального агентства по рыболовству. Главный ужас в том, сказал он, что водных инспекторов нам не хватает катастрофически. У нас такая территория, что на одного инспектора приходятся тысячи квадратных километров, у него просто физически нет возможности объехать весь свой участок. Та же история с лесниками. Гигантская страна! Нам для того чтобы просто закрыть всю границу, уже нужны колоссальные деньги.
Чего американцам париться — у них с одной стороны Мексика, с другой — Канада. А дальше их защищает один воздушный океан сверху и два океана по бокам. Что они вообще знают о том, что такое агрессия, что такое война на своей территории? Для них это все «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой». Что знают европейские страны о защите своих границ? Вот у них возник миграционный кризис, и выяснилось, что они вообще ничего не могут сделать.
Мы вынуждены решать в совершенно безумных климатических условиях, при дикой протяженности границы задачи, которых не решает ни одна другая страна. Мы должны платить безумные деньги за доставку всего на чудовищные расстояния. Что объединяет Владивосток и Калининград? Вот просто взять их и связать — как? За счет чего? Это же страшный перегон! Доставьте что-нибудь с Дальнего Востока в Калининград — да у вас транспортные расходы уже окажутся сумасшедшие. А при, вежливо говоря, не самой большой загруженности аэропортов все только дорожает.
Людям, которые живут на нашем Дальнем Востоке, проще съездить в Токио, Гонконг или любой город Китая, чем доехать до столицы своей Родины, города-героя Москвы, и посмотреть, какова она. Эта территория определяет и тип нашей психологии. Мы поэтому на всех смотрим и понимаем, что мы-то к ним не идем — у нас своей земли сколько хочешь. А вот они к нам лезут постоянно. Причем ведь Россию никогда не оставят в покое. Это надо принять как должное и не обманывать себя. Не тешить себя иллюзиями. Надо думать о своих интересах и не бояться их формулировать.
В чем феномен Крыма? Начнем с того, что мы всегда понимали, что он наш. Ну просто там русские живут. И как было нашему человеку объяснить, что, мол, «вообще-то это не ваше». Что значит — «не наше»? Что, Украина, что ли, его себе забрала? Ну отдали когда-то Крым Украине внутри территории СССР. Да то же самое, что Рязанскую область бы отрезали, — что, она бы после этого стала украинской? Чушь какая. Кто в то время воспринимал Украину как независимую от кого-то территорию? Какая там независимая Украина? У нас в исторической памяти нет никакой независимой Украины, не придумывайте. В нашей исторической памяти если что и есть до СССР, так это Российская империя. И до свидания. Мы по своей ментальности абсолютно имперские люди. С этим ничего нельзя сделать, это не хорошо и не плохо. Просто сама территория и расстояния задают нам эту ментальность.
Но эта ментальность требует совсем иного подхода, чем действует у нас сейчас. Она требует иной организации экономики, иной организации науки, иного понимания, что можно, а чего нельзя. Я неоднократно говорил, в том числе и в этой книге, о том, что такое медицина и образование. Для нас это — та же армия! Поэтому те люди, которые у нас занимаются медициной и образованием, не могут быть зависимы от региональных бюджетов. Они же воспринимаются как самые важные государевы люди, потому что где бы человек ни жил, он ощущает свое единство со страной по общему культурному коду и по заботе государства о нем. Это значит, что он должен быть хорошо образован и должен суметь дожить до преклонных лет. Это же трагедия, что, когда мир обсуждает возможность достичь неопределенного срока жизни (де-факто около 500 лет) к 2050—2060-м годам, мы сообщаем, что к 2025 году у нас средняя продолжительность жизни будет 76 лет.
В свое время Отто фон Бисмарк, когда создавал пенсионную систему, поступил очень хитро. На самом деле средняя продолжительность жизни тогда была существенно ниже, чем установленный пенсионный возраст. Но у людей появилось ощущение, что государство о них заботится. Мы потеряли интерес к таким фокусам. В отношениях человека и государства мы хотим от государства простейших вещей. Самых элементарных. И хотели бы, чтобы кто-то их нам дал. Кто? Власть.
Чего мы хотим от государства? Во-первых, защищенности — что крайне тяжело на такой гигантской территории. Во-вторых, мы хотим высокого уровня образования для своих детей и для себя. В-третьих, высокого уровня медицины. И, в‑четвертых, возможности реализации. Но под возможностью реализации большинство из нас понимают не частную активность. Мы готовы и это оставить в руках государства. Но мы хотим, чтобы эта возможность реализации состояла в востребованности государством результатов человеческого труда.
Почему нам так нравилась социалистическая модель? Ну так получилось, что процент активных предпринимателей в нашем народе достаточно мал. Все же не очень мы приспособлены к бизнесу. Наш народ больше заточен на защиту Родины, на служение, на то, чтобы каждый день ходить на работу. Но создать свой бизнес способен очень небольшой процент. И те из них, кому удалось создать действительно большой бизнес, чувствуют себя скорее министрами, потому что им приходится решать в условиях России такие задачи, которых нигде в мире больше решать не надо. У такого бизнеса бешеная социальная нагрузка. Потому что он должен, например, в Норильске, где человеку, строго говоря, вообще невозможно находиться, вдруг создать условия, при которых люди стали бы там жить и работать. Или Магнитогорск — раньше я приезжал туда и думал: «Господи, как вообще тут люди живут?» А сейчас смотришь — бешеные деньги вкладываются, чтобы люди в городе чувствовали себя нормально.
Классический бизнес, который должна волновать только прибыль, сказал бы: «Да идите вы!» Но в России, как только он это скажет, придет государство, отвесит магический пендель и заставит работать совершенно по-другому. Нам говорят: «Ну вы что, не понимаете, что полноценное экономическое развитие можно реализовать только в условиях демократии?» Но довольно сложно, знаете ли, в условиях демократии заставить человека ехать на Крайний Север преподавать в маленькой поселковой школе или лечить в маленькой поселковой больнице. Он скажет: «Я не хочу». А вы ответите: «А, ну хорошо». Да? Или, может, большие деньги предложите? А деньги откуда возьмутся?
И все равно, если там, куда вы собираетесь направить человека на работу, отсутствует определенный уровень комфорта, вам придется очень постараться, чтобы достичь компромисса. Даже если вы назначите ему большую зарплату. Вы спросите меня: постойте, а как же Аляска, там-то с комфортом люди живут. Ну да. Но сколько той Аляски? А в России такой климат на большей части территории, притом во многих местах еще и гораздо хуже.
Вообще Россия фактически обречена на то, чтобы так или иначе задействовать в своей жизни элементы социализма. Жизнеспособны ли социалистические идеи в принципе? В каком-то виде да. Не факт, что они будут воплощаться так же, как раньше, но какие-то из них уже внедрились в общественное устройство, и, по всей видимости, этим дело не ограничится. Ведь современный капитализм впитал в себя очень много социалистических идей — в тех же Скандинавских странах. Тамошние капиталисты в свое время посмотрели, что бывает, когда к власти приходит восставший пролетариат, и поняли, что надо договариваться. Жить-то хочется. Они же не могли пойти путем уничтожения недовольных. А когда ты не можешь уничтожить, работают принципы Макиавелли — «если не можешь проявить абсолютную жестокость, проявляй доброту».
Можно стараться устроить так, чтобы в общественной жизни было больше демократии, но какая-то форма государственной вовлеченности во многие дела необходима. Может ли, например, в нашей стране Академия наук быть частной? Вы скажете: ну вот же есть в других странах научные фонды, коммерческие компании вкладывают в них деньги… Да в наших условиях это ничто! Говоря реально — копейки. Только государство — и притом сильное государство — может себе позволить существование таких монстров, как Академия наук. Только сильное государство может себе позволить существование бесконечных границ. Только сильное государство может себе позволить вводить дотации, позволяющие сделать относительно комфортной жизнь в суровейших климатических условиях. Но для этого государству нужен многочисленный народ.
Суть в том, что страна начинает решать какие-то масштабные задачи при достижении определенного количества людей и определенного уровня жизни. Как известно, чтобы экономика могла полноценно развиваться, чтобы инновационные разработки окупались, необходим емкий внутренний рынок — минимум в 250–300 миллионов человек. А у нас людей мало. У нас очень большая страна и очень мало народа. Нам надо прирастать гражданами. Это серьезнейшая проблема, которую надо решать. Значит, надо рожать, надо делать так, чтобы сюда приезжали, хотели становиться гражданами, оставались работать. Нам нужны высококвалифицированные специалисты, значит, нужно создать для них привлекательные условия. Вообще мы должны у себя выработать четкие критерии: кого мы выбираем, кого мы хотим видеть в России, а наша миграционная политика должна этим критериям соответствовать.
Впервые мы наблюдаем попытку возрождения страны с применением ненасильственного, сохраняющего население подхода. Что создает очень большие проблемы. Потому что все те люди, кто составлял прежние элиты, никуда не деваются. Значит, необходимо как-то мягко находить им место. Необходимо давить желание кланов продолжать управлять потоками. Необходимо выращивать новое поколение, давать ему возможность опериться, поднимать его. И это тяжелейшая задача, которая нуждается, помимо всего прочего, в философском обосновании и во вполне конкретном практическом моделировании и наработке опыта применения сформулированных принципов. То есть надо понять, «как». Мы же зачастую ведем себя абсолютно как филин из анекдота про мышек.
Прибежали мышки к филину с криками: