— Поди нет такого человека, у кого бы кто-то из родни не погиб, — ответила за нее Таисья.

— Гармонисту подать надо, — сказала Дарья, все еще тяжело дыша. — Спасибо те.

— Д-да я, эт са-амое, не-не… — зазаикался Шевчихин.

— Чего уж… — Дарья чувствовала, как колотится ее сердце. — Есть бутылка кагора, думала себе на лекарство оставить, да ладно уж.

— А говорила — нету, — прищурился Лунев. — У этих баб, как у…

Выпили и опять стали вспоминать минувшую почти сорок лет назад войну.

— С-сюда п-пуля н-не п-прошла, а с-сердце бо-бо-лит, — ударял себя по впалой груди Шевчихин. — Бо-болит…

— Сколько я похоронных-то переписал, — сокрушенно качал головой Лунев. — Домой вернулся, бои не снились, а вижу во сне, будто похоронные пишу. Все пишу-то и пишу…

И снова начинал рассказывать о своем, а Шевчихин хотел говорить о своей боли, но уже не мог, только крутил головой и мычал.

— Ладно, Гриша, — успокаивала его Таисья. — Ладно тебе…

— Бо-болит, — набравшись сил, стучал себя в грудь Шевчихин. — З-здесь бо-болит.

А на улице гремела из репродуктора музыка, и на холодном бетоне у серенькой пирамидки мерзли букетики кондыков.

Вспомнили День Победы:

— Когда объявили, я в Германии был, — говорил Лунев. — Услыхали ночью, такую пальбу-то открыли…

— А-а я в го-госпитале, — тянул шею Шевчихин. — Без-без…

— Боронила в тот день, — вспомнила свое Дарья. — Слышу, дед Митрий в поле кричит. А падера…

— Ведренно было, — доказывала Таисья. — Ведренно…

— Палю, а сам думаю, может, поберечь патроны-то? Да нет — все… Все… Конец войне…

— Бе-безногий со м-мной ря-рядом, — силился Шевчихин. — За койку уцепился, а с-слезы ка-катятся, ка-атятся…

— Коней выпрягли, кто с дедом на телеге, кто верхом…