Надев пальто, вышла и через несколько минут вернулась с полиэтиленовой сумкой. Поводя плечами, задорно прошлась по половичкам, стягивая на ходу платок:

Лунев, посмеиваясь, взял с табуретки гармонь и протянул Шевчихину:

— Ну-ка, Данилыч…

— Ладно. — Таисья оборвала песню. — Скажут ваши-то, что одинокие бабы мужиков поят.

— Пусть говорят, — с напускной беззаботностью усмехнулась Дарья. — Их мужики, никуда от своих баб не денутся.

— И так не денутся, — Таисья, скинув пальто, достала из сумки и поставила на стол бутылку. — Не ради мужиков, ради праздника.

Еще раз выпили за День Победы, за тех, кто пережил, и за тех, кому поставлена пирамидка на горе у клуба.

И опять подумала Дарья про своих красноярских, что нет им памятника в родной деревне, да и самой-то Красноярки уже нет. И Таисья, словно поняв, о чем загрустила Дарья, участливо поглядела на нее.

— А я знал, что с войны-то вернусь, — задумчиво сказал Лунев.

— Как же это? — спросила Таисья.

— Примета была. Когда провожали-то, сестра рукавички мне принесла, а я их забыл, остались на столе-то. После спохватился — рукавички-то больно хороши, Иринка сама вязала. Ну, раз дома-то позабыл, значит, вернусь. Которы ребята вроде чувствовали, что их убьют, а я-то нет. — Лунев помолчал. — Везло мне, наверное… Прибыли в часть, построили всех: «Кто писарем может быть?» Ребята молчат, никому от своих отставать-то неохота. Коля Лунин был, с нашей же деревни. Поминали его там сегодня… — Лунев кивнул на видневшийся из окна памятник. — Рядом со мной стоял. «Вон, — показывает на меня, — Лунев может. Он в нашем колхозе счетоводом был». — «Зачем ты меня-то, Коля?» А лейтенант уже: «Лунев, выйди из строя. Пишешь-то хорошо?» — «Плохо…» — «Ничего, научишься». А у Коли-то почерк лучше моего был, красивый. Потом его же, первого своего земляка-то, и хоронил. В блиндаже завалило. Сам я то в штабе, то в минометном расчете. Когда немцы расхлещут, всех на прорыв — штабистов, хозвзвод. Как-то из минометного вызвали в штаб, а ребята мину-то не тем концом в ствол. Весь расчет уложило.

Достав из кармана сигареты, Лунев закурил.

— С-со мной Колька Са-апунов во в-взводе бы-был, па-ара-бельский, — заикаясь, начал рассказывать Шевчихин. — Прямым по-паданием разорвало. Нашли полголовы. Я ее… его за-акапывал… А-а после во-войны уже на катере почту возил, та-ам, по Парабели. М-мать его меня узнала, по-подошла. «Вас, — говорит, — с мо-моим Николаем вместе б-брали, не знаешь, ка-ак он погиб?» — «Нет, — го-говорю, — мы в разных ме-местах были». После, как еду н-на катере, он-на все на бе-берегу стоит. Ка-ак-то не с-стерпел, рассказал. А-а он-на, он-на…

Шевчихин замотал головой и отвернулся к окну.

На какое-то время в комнате стало тихо. Слышно было лишь музыку, да как временами потрескивает за печкой.

— Дом оседает, — нарушила молчание Дарья. — Как оттает земля, начинает избу корежить. Вода нынче в подполье без малого месяц стояла. Степан живой был, каждую весну воду отводил, теперь все сама и сама. А руки-то какие, хоть бы ложку удержать.

— Э-это с-самое — ложка, — оживился Шевчихин, подтолкнув Дарью, чтобы та слушала. — М-меня н-на фронте л-ложка спа-спасла. Шел с котелком к кухне, а с-снайпер, г-гад, уже пристрелял то ме-место. И вдруг п-пало на ум — взял ли я ложку? В пра-правой руке ко-котелок, потянулся л-левой к пра-правому голенищу. — Шевчихин нагнулся, показывая, как это было. — Пуля и у-ударила в руку пониже плеча. В сердце ле-летела. А я, значит, с-сердце прикрыл. Кость раздробило плечевую…

— Ну че вы, мужики, все про войну, — жалобно сказала Таисья. — Хоть бы о чем другом поговорили.

— Т-так оно все з-здесь, — Шевчихин постучал себя в грудь. — Бо-болит.

— Да ну, в самом деле, — Лунев подал ему отставленную гармонь. — Давай, Данилыч.