Хэнк с отвращением представил, как он внутри заглохшего ковчега опускается в водяную прорву — там в холодной глубине плавает раздувшийся труп полицейского утопленника Келлера.
— Остановись где-нибудь у телефона, — сказал он таксисту.
У него был единственный номер телефона в Майами, и он его помнил наизусть.
Щетки разгребли мокрую кашу на лобовом стекле, и Хэнк увидел навес бензоколонки «Тексако». Под навесом был грот в водяной бездне, и слабо светился пенал телефона-автомата.
— Подожди, — буркнул Хэнк и бросился из ковчега в будку. Он молился, чтобы вода не размыла аппарат, чтобы шквал не вырвал из земли провода, чтобы электрический голубь, которого он выпустил в надежде найти благословенную твердь, нашел Арарат, какую-то библейскую, может быть, и не существовавшую никогда землю, и принес обратно зеленую веточку, весть от Эда.
Гудок, мычание, щелчок, металлический голос: «Опустите двадцать пять центов», звон монеты, тонкий вой в дальних жилах связи, мягкий басовитый зуммер, треск — и голос, казалось, навсегда забытый:
— Я здесь…
— Эд!.. Эд!.. Это я!.. Хэнк Андерсон!.. Ты слышишь меня?.. Эд!
— Хэнк!.. Командир!.. Дружище!..
— Эд, погоди!.. Что ты делаешь сейчас?
— Собирался трахаться… А ты?
— А меня, наоборот, собираются трахнуть… Ты…
— Где ты?.. Выезжаю…
22. Вена. Синагога «Бет Шалом»
В день Искупления, великий и грозный праздник Йом-Кипур, почтенный венский обыватель господин Эммануил С. Гутерман приходил к утренней службе в Старой синагоге и творил молитву страстно, разговаривая одновременно с Богом и с самим собой.
— Ой, Монька, ты думаешь, что Он — фраер, что Он не знает твоих делишек и простит тебя? — спрашивал Гутерман себя сочувственно-строго, как оперативник Вусатый из 6-го отделения милиции на одесской Чумке. Потом тяжело вздыхал, глядел в молитвенник Силур, отвешивал поясной поклон и читал с выражением, шевеля толстыми губами: — «…Ты знаешь секреты вселенной и сокровенные тайны всего живого. Ты смотришь в тайники сокрытого и проверяешь мой разум и сердце — ничего не укрыто от Тебя, и нет потаенного от Твоих глаз…»
Он поправлял на плечах молитвенный плащ талес — белоснежное покрывало из тончайшей шерсти с золотым узорным шитьем по вороту — и говорил себе горько:
— Ну, поц, и ты считаешь себя иудеем? Ты же жалкий выкрест, ты еврей-расстрига! Помолиться не умеешь! Ой, плохо, когда толком и не знал, да еще забыл. Нет, Монька, не будет тебе в этом году от нашего Великого Господина искупления, не выхлопочешь ты себе у Него прощения…
Монька смотрел на драгоценные свитки Торы в царственных футлярах — свой последний подарок синагоге — и громко говорил, будто не просил Вседержителя, а требовал свое на крутой разборке:
— «…Итак, да будет благоволение от Тебя, Господи, Боже наш и Боже отцов наших, чтобы Ты простил нас за все наши грехи и извинил нас за все наши провины, и искупил нас за все наши преступления…»