Однажды холодной дождливой осенью нас собрали в сельской школе на «теоретическую» подготовку, суть которой заключалась в популяризации «верховного главнокомандующего» адмирала Хорти. Подпоручик познакомил нас с жизнью и боевыми «подвигами» Хорти, его «заслугами» в возвращении Венгрии Трансильвании, южных и северных земель, а затем в розовых красках нарисовал нам картину будущего Венгрии. Уважение к Миклошу Хорти подпоручик воспитывал довольно простым, но очень эффективным способом: при каждом упоминании имени регента мы должны были вскакивать со своих мест и становиться по стойке «смирно». Подпоручик заботился о том, чтобы имя регента повторялось не реже, чем через каждые четыре-пять слов.
Мы воспринимали эти лекции и бесконечные вскакивания как детскую игру, весело улыбались и подмигивали друг другу, не думая о том, что все это — лишь предыстория тех кровавых событий, перед которыми уже стояло наше поколение.
На действительную военную службу меня призвали весной 1940 года. Лето я, как всегда, провел в Хевизе, а на осень устроился на работу в Будапеште в одном из ночных увеселительных заведений. В конце ноября 1940 года моя старшая сестра Мария прислала телеграмму, в которой сообщала, что на мое имя в Дьёрвар пришла повестка явиться 2 декабря на военную службу.
Получив это сообщение, я посоветовал родным возвратить повестку волостному писарю и сказать, чтобы он переслал ее в Будапешт, где я был прописан. Они так и сделали.
Я же в это время официально выписался из будапештской квартиры, уволился с работы и вернулся в отчий дом в Дьёрвар, надеясь, что, пока сработает военно-бюрократическая машина, пройдет не менее двух недель. И действительно, я не ошибся. Прошел почти месяц, мы уже готовились к встрече Нового года, когда моя повестка, возвратившись из Будапешта, дошла до меня в Дьёрвар.
Тогдашний волостной писарь, ярый шовинист, посылая повестку, сопроводил ее наказом, чтобы я, во избежание нежелательных последствий, не вздумал опоздать к месту явки хотя бы на час. С болью в сердце простился я с родными, упаковал свой походный мешок, сел на вечерний поезд и в самый канун Нового года отправился в Мошонмадьяровар, к месту службы в саперной части.
В начале апреля 1942 года я возвратился из Дьёрвара, где был в увольнении, в свою часть в Херень. Уже тогда я знал, что скоро нас отправят на фронт, не была известна только точная дата. Поэтому я решил, что лучше проститься с родными дома, чем на станции, в Сомбатхее.
Со слезами на глазах прощалась со мной мама, и я еще долго не мог забыть ее беспокойного взгляда. Много раз хоженной дорогой шел я на станцию, испытывая горестное чувство. Мысленно прощался с нашим краем, где прошло мое детство. После хутора Уймайор до самой станции простиралось жнивье, где паслось стадо овец. Еще издали я услышал перезвон их колокольчиков, громкий лай пастушьих собак. А вскоре показался и сам пастух дядюшка Ар. Он, словно изваяние, стоял на краю канавы, ко мне спиной, опершись на свою пастушью палку, вперив взгляд в туманную даль.
— Бог в помощь, дядюшка Ар. На фронт еду! — крикнул я ему, стараясь придать своему голосу как можно больше веселости.
Старик медленно повернул ко мне изрезанное глубокими морщинами лицо, окинул меня с ног до головы взглядом и сказал:
— На фронт человек не едет, а его везут!
21 апреля в Сомбатхее нашу маршевую роту погрузили в вагоны. Наступило время отъезда. Прощаясь, семейные солдаты давали своим женам последние наставления, как ухаживать за коровой, когда вести на базар продавать теленка… Только теперь я был действительно рад, что избавил бедную маму от этих тяжелых, берущих за сердце переживаний. Под дружные прощальные взмахи рук провожавших наш эшелон тронулся в путь. Монотонно стучали колеса, а мы задумчиво смотрели на проплывавшие мимо родные поля.
Многие тотчас же полезли в мешки за провизией, пытаясь подавить свои чувства едой. Поезд мчался вперед, перемалывая километры, как перемалывали еду крепкие солдатские зубы.
Наш путь лежал через Словакию и Польшу. Однажды утром, проснувшись и выглянув из вагона, мы увидели незнакомую местность. Наш эшелон стоял на небольшой польской станции. Мы с любопытством смотрели вокруг.
На станции под конвоем гитлеровских солдат работали русские военнопленные и гражданские поляки. Они ремонтировали пути. Здесь мы впервые увидели русских солдат: оборванные, небритые, измученные, многие босиком. Это производило тягостное впечатление. Особенно неприятные чувства вызвали у нас гитлеровские конвойные, которые что-то громко кричали, не стесняясь при этом бить пленных прикладами автоматов. Особенно поразили нас стайки польских детей лет восьми — десяти, которые бросились к нашим вагонам, чтобы попросить кусочек хлеба.
Среди нас не нашлось ни одного, кто при виде столь грустного зрелища не дал бы чего-нибудь голодным детям из своих домашних запасов или пайка. До глубины души возмутили нас охранявшие пленных гитлеровские солдаты, которые старались не допустить детей к эшелону, более того, они делали и нам оскорбительные замечания за то, что мы давали детям еду.
И когда поезд наконец тронулся, настроение у всех нас было подавленным. Так мы впервые столкнулись с войной, вернее говоря, с ее спутниками — нищетой и голодом. На Украине, куда нас привезли, разрушительные следы войны были еще заметнее.
Первого мая, проехав через Брянские леса, мы прибыли на железнодорожную станцию Орел. О Брянских лесах мы уже наслышались и знали, что именно там скрываются бесстрашные советские партизаны. Когда нас провозили по тем местам, эшелон был приведен в полную боевую готовность, но, к счастью для нас, все обошлось благополучно.
Едва мы выстроились с котелками в очередь у полевой кухни за ужином, от которого аппетитно пахло фасолевым гуляшом, как вдруг залаяли зенитки, послышался гул летящих самолетов и взрывы бомб.