Она помолчала, боясь оскорбить его религиозное чувство.

— Всё, что я могу сказать, — это что по результатам углеродного анализа плащаница была отнесена к четырнадцатому веку, времени, когда соперничество между религиозными центрами было столь же острым, как ныне между парками с аттракционами. Если прибавить сюда средневековую потребность укреплять в верующих…

— Разве вселять в людей надежду на лучшее будущее так плохо?

«Плохо, если делаешь деньги на бедных и легковерных», — подумала Шарлотта, зная, что в основном именно такие люди тратили последние гроши на реликвии.

— Уверена, вы, граф, понимаете, что со временем даже вещи, которые всего лишь соприкасались с настоящими мощами, признавались столь же святыми…

— Если они действительно приносят людям какое[object Object], не подтверждает ли это их святость?

— В моей профессии такая позиция опасна! Если мои мазки кистью станут ценить больше, чем мазки художника, создавшего картину… Это как… художественный или театральный критик, который начинает думать, что он важнее артиста, об игре которого он пишет.

Как Джон, которому, по сути, интереснее было разрушать репутацию художников, чем создавать её. Его профессиональное эго в годы их брака похаживало с округлившимся брюшком, тогда как она, словно из протеста, всё больше худела и сходила на нет. Наверно, их развод был к лучшему. Если бы она ещё хоть сколько-нибудь оставалась в тени, отбрасываемой его раздувшимся физическим и метафизическим присутствием, она бы скукожилась, как пожухлый, бурый лист, и её вымели бы с кошачьей шерстью. Но она завела нескольких друзей, своих собственных, и отдавала всё своё внимание их детям, их пожилым родителям, другим друзьям, имевшим детей, — как сейчас Джон.

— То есть если бы оказалось, что загадочная улыбка Моны Лизы принадлежит позднейшему реставратору, — напирал граф, — скажем, Караваджо, вы предпочли бы смыть её просто потому, что она противоречит замыслу Леонардо?

Шарлотта заподозрила в этом вопросе намёк на вчерашнюю дискуссию о шраме Рафаэлевой «Муты» и, чувствуя, что почва под ней становится опасно зыбкой, ответила осторожно:

— Моя работа, граф, состоит в том, чтобы быть верной подлиннику, не отступать от истины.

— Истина, чего бы это ни стоило. — Он пожал плечами. — Что ж, когда дело касается чудотворных вещей, вы не одиноки. Сегодня сам Ватикан придерживается скептической позиции, особенно в случае с неодушевлёнными предметами. В этом веке Дева Мария являлась чаще, чем за всю писаную историю, однако Ватикан с тысяча восемьсот тридцатого года подтвердил подлинность лишь пятнадцати явлений и одной плачущей Мадонны.

Для Шарлотты даже одна была чересчур, но об этом она воздержалась упоминать.

— Надеюсь… надеюсь, граф Маласпино, вы не думаете, что я не уважаю ваши религиозные убеждения.

— Разумеется, я так не думаю, синьора Пентон. Вы принадлежите стране и веку, основа которых — религия сомнения, бесконечного сомнения. Для современного протестанта хлеб всегда остаётся хлебом, думаю, вы со мной согласитесь. Даже во время причастия он не более чем символ. Тогда как в католической стране вроде моей хлеб и вино всегда пресуществляются в настоящую плоть и кровь Христа. В Италии ничто и никогда не является собой. Всегда есть вероятность — и надежда — стать чем-то другим, чем-то лучшим.

Полицейский чин прервал их разговор и отвёл Шарлотту в комнату на верхнем этаже. Сев спиной к единственному огромному окну, так чтобы его лицо было в тени, он резким жестом указал ей на жёсткий стул напротив и скучным голосом принялся задавать вопросы. Солнце слепило ей глаза, как лампа, наставленная в лицо на допросе. Это было невыносимо, как и шумные, словно сплетничающие старухи в очереди на автобус, голуби снаружи на оконном карнизе, то и дело острым глазком заглядывающие в комнату. Она не слышала вопросов из-за их непрерывного громкого гуления и копошения.

— Проклятые голуби! — не выдержал наконец полицейский, когда она в третий раз попросила его повторить вопрос. — Каждое утро они дерутся над дворцом с грачами, и каждое утро грачи заставляют их скрываться здесь, у нас под крышей.

Шарлотта удивилась, как голуби вообще умудряются находить место среди антенн и сплетений колючей проволоки, защищающей полицейский участок.

— Эти грачи, они не здешние, — пожаловался офицер, словно это имело какое-то значение. — Они прилетели сюда из беднейших районов на юге и постепенно становились всё более многочисленными и воинственными. Ещё один признак того, что наша страна становится более… южной…

Она предположила, что он намекает на расширяющееся влияние мафии.