— Daccela! Daccela!

В просвет между зданиями Шарлотта видела холмы, раскинувшиеся за стенами Урбино. Ночное небо над ними было густого гипнотически-синего цвета, не то что никотиново-жёлтое небо над Лондоном и другими большими городами. Потом синева сменилась чернотой, которую постепенно прожгли звёзды, мерцавшие, как огоньки свечей, отражавшиеся в глазах Паоло. Впереди она заметила Джеймса, который с небольшой командой помощников снимал толпу. Она безошибочно узнала его силуэт — сложившаяся проволочная вешалка или оживший набор китайских палочек для еды, на которых собравшимся в складки мешком висел его замшевый пиджак, окончательно ужав его почти отсутствующие плечи.

— Потрясающе, правда? — крикнул им Джеймс, когда они подошли ближе. Он возбуждённо повёл рукой перед собой. — Эта толпа, свечи, весь этот спектакль! Серафини остаётся ещё на несколько недель…

Паоло, уловив его последние слова, многозначительно присвистнул:

— Серафини! Это… — Он обхватил Шарлотту, чтобы не дать толпе растащить их в разные стороны.

Тем временем режиссёр углядел что-то более интересное. Прижав к голове наушники, он крикнул:

— Беги, Шарлотта! Только что появился монсеньор Сегуджо.

Сегуджо? Шарлотта попыталась представить, что означает это имя. Ищейка? Сыщик?

— Епископ Гончий пёс? — переспросила она Паоло, Опять Джеймс со своим ломаным итальянским что-то напутал? Даже в Италии, где грубый юмор в ходу, такое прозвище звучит шутовски.

— Монсеньор Сегвита, ватиканский гонитель чудес… — Режиссёр уже исчез, а его голос ещё некоторое время висел в воздухе, как самодовольная улыбка Чеширского кота.

— О чем это он? — спросила она, повернувшись к Паоло.

В этот момент их разделило плечо паломника, и она услышала только конец ответа Паоло:

— …если Сегуджо тоже приехал, получим полный цирк!

Новая людская волна, нахлынув, отбросила её от музея. Она потеряла из виду Анну, потом Паоло, который, как поплавок, всплыл возле человека в пелерине и гротескной маске и, схватив её покрепче за руку, вытащил из самой быстрины человеческого потока.

— Паоло, куда подевалась Анна?

— Молится о нашем спасении. — В его чёрных зрачках пылали свечи. — Может, выпьем за наши потерянные души в кафе «Репубблика»?

— Мне надо… — «позвонить Джеффри», — подумала она.

— Надо-надо-надо! — передразнил Паоло. — Идём со мной, carissima Carlotta,[72] душа моя жаждет быть с тобой. Посмотрим на клоунов и фокусников, которые уже начинают собираться.

Улыбаясь болтовне Паоло, Шарлотта позволила ему тащить себя по улице, чтобы присоединиться к половине молодого Урбино, необъяснимо почему предпочитавшему кафе «Репубблика» всем другим ничем не отличавшимся кафе, которых на площади Республики было великое множество. Предпочтение определялось временем; в некий час, известный лишь узкому кругу, те же самые красотки и их ухажёры перемещались на несколько метров дальше в кафе «Собор», потом делали круг по городу и возвращались назад мимо тех же кафе и тех же людей. Шарлотте нравилась эта ночная passegiata — гулянье, ранневечерний парад моды, обычный в любом итальянском городе. Она верно определила его как удобный и крайне важный не для одних лишь итальянцев случай покрасоваться, fare bella figura,[73] но ещё как способ крепить своего рода групповую общность, напоминавшую Шарлотте огромную разветвлённую семью со всеми теми внутренними разногласиями и отсутствием независимости, которые несут подобные семейные узы. Итальянцы называли это campanilismo,[74] связью, скрепляющей общество тех, кто родился в пределах округи, куда достигал звон городских колоколов.