Хоккайдо. Август 1931 г

Стояла великая сушь и жара. Грозы ходили по кругу над замком и селением, так и не решаясь пролиться на них дождём.

– Ну, что, цыплёнок, – Гурьев посмотрел на беркута и подмигнул. – Пора подниматься в небо. Что скажешь?

Беркут смотрел на него коричневым глазом – очень внимательно. И молчал.

– Вперёд, – Гурьев легко поднялся.

Гурьев представлял себе, что учить орла летать – задачка не из разряда плёвых. Но такого… Вот каким способом следует развивать в душе воина терпение и целеустремлённость, подумал Гурьев. Выдавать каждому по двухмесячному орлу – и с Богом. Он посмотрел на небо:

– Пора домой, цыплёнок. Ты наверняка проголодался. Завтра продолжим.

Беркут вдруг встопорщил разом все перья, став похожим на коричневый шар с клювом, и издал пронзительный возглас. Гурьев стремительно обернулся, меч скользнул в ладонь, – и замер. В двух саженях от него висела, чуть слышно потрескивая, шаровая молния. Огромная, как гимназический глобус. Гурьев никогда не слышал, чтобы шаровые молнии встречались таких размеров. Если она взорвётся, подумал Гурьев, нам конец. Мы станем паром. Облачком молекул.

– Не шевелись, цыпа, – проговорил он одними губами. По-русски. – Ради Бога, только не шевелись.

И вслед за вспышкой тысячи солнц наступила темнота.

Гурьев пришел в себя и некоторое время лежал, пытаясь понять, где он и что с ним. Удивило его то, что никакой боли или слабости он не чувствовал. Наоборот – странная лёгкость во всём теле и невероятная ясность мысли. Чуть-чуть приоткрыв веки, он увидел сидящую у его ложа Мичико. Лицо девушки показалось Гурьеву встревоженным.

– Здравствуй, Мичико-тян, – Гурьев улыбнулся и открыл глаза. – Давно я тут?

Девушка вдруг отпрянула, прижав ладонь к губам, и в её зрачках плеснулся страх, смешанный со странным благоговением, которого Гурьев прежде не замечал. Что-то с моим лицом, подумал он. Его не испугали возможные ожоги, да он и почувствовал бы. Наверное. И существовало на свете не так уж много вещей, способных напугать Мичико, выросшую в семье Накадзимы. Что же со мной, недоумённо приподнял брови Гурьев.

– Глаза, – проговорила Мичико, и слеза прочертила дорожку по бархатной коже её щеки. – О, милосердная Каннон.[37] Твои глаза.

Мичико вдруг стремительно поднялась и опрометью выскочила из комнаты. Минуту спустя вошёл Накадзима. Увидев учителя, Гурьев попытался встать, но Накадзима окриком заставил его оставаться в прежней позе. И, шагнув к Гурьеву, заглянул ему в глаза. И вздрогнул.

Этого не может быть, подумал Гурьев. Сэнсэй? Что же такое вы увидели в моих глазах, сэнсэй, подумал Гурьев. И повторил свой вопрос вслух.

– Не знаю, – в голосе Накадзимы звучало нечто, похожее на удивление или даже растерянность. И это тоже было совершенно невероятно, ещё более, чем всё остальное. – Взгляни сам.

Гурьев заглянул в старинное бронзовое зеркало, поданное Накадзимой, – и ничего не увидел. Лицо как лицо. Глаза как глаза. Кажется, чуть светлее обычного. Светлее?

– Да, – кивнул Накадзима. – Они не были такого цвета. И в них никогда не было такого света, мой мальчик. Что это было? Молния?

– Да. Только не совсем обычная. Шаровая.