Еврейские интеллигенты хотели использовать местное самоуправление для защиты евреев от грозящей им ассимиляции (как они ее понимали), верили, что оно поможет интеллигенции сблизиться с народом (опять-таки в их понимании) и, как ни странно (учитывая разрыв между интеллигенцией и народом), позволит добиться подлинного освобождения народных масс. Дубнов искал историческое обоснование, формы, прецеденты и примеры еврейской автономии, но вместе с тем — и об этом важно помнить — он и его последователи хотели создать качественно новый тип общины. Традиционное религиозное и олигархическое самоуправление должно было смениться секулярным, демократическим, напоминающим крестьянский «мир». Помимо права на собственный язык и школу, российское еврейство добивалось автономии основных благотворительных организаций, а некоторые предлагали даже создать национальное собрание, подобное тем, каких требовали для себя другие этнические группы в империи. Это был радикальный ответ на угрозу национального обезличивания. В том, что у еврейской интеллигенции, даже той, что полностью ассимилировалась, начало формироваться национальное самосознание, не было ничего нового. Безусловно, по языку, традициям, нормам поведения, вероисповеданию российские евреи объективно отличались от поляков или русских. Новизна же состояла в осознании того, что для подлинной интеграции российское еврейство как сообщество должно в какой-то степени юридически обособиться.

В отличие от интеллигенции «еврейские массы» были, как и прежде, озабочены главным образом индивидуальными правами и достижением гражданского равноправия. Автономисты понимали, что индивидуальное равенство интересует их соплеменников гораздо больше, чем национальные и коллективные права. Именно поэтому свою главную задачу — создание новой еврейской общины — они описывали как неотложное дело в борьбе с ассимиляцией. Равноправие, рассуждали они, евреи рано или поздно получат. Своей целью они считали преобразование жизни российского еврейства посредством создания новой секулярной и демократической еврейской общины, которая должна будет укрепить национальное чувство и предотвратить утрату идентичности — бедствие, которым, по мнению автономистов, обернулась эмансипация евреев в Западной Европе. В самом конце XIX — начале XX века складываются и приобретают популярность все основные либеральные и социалистические теории автономизма, но первые (пусть недолговечные) попытки перейти от автономистских теорий к практике приходятся именно на время революции 1905–1907 годов. В этот период автономистские идеи (в частности, разнообразные требования юридического признания национальных прав) играют решающую роль в зарождении организованной еврейской политической жизни в Российской империи.

1897–1907: погромы, национализм и надежды на реформы

В период 1897–1907 годов возникают основные партии и организации, определяющие облик еврейской политической жизни. В 1897 году создается Бунд и проходит первый Всемирный сионистский конгресс. В том же году выходит первое из «Писем» Дубнова, а два года спустя он создает в Одессе «комитет национализации» — вокруг него собирается группа интеллигентов, с которой, писал Дубнов, «началось то, что я потом назвал культуркампфом в Одессе»[262]. Многие из тех, кто пришел «в новую еврейскую политику» в начале XX века, впоследствии вспоминали, что переломным моментом, после которого они отчетливо осознали необходимость активных национальных политических действий, для них стал кишиневский погром в апреле 1903 года[263]. Потрясение от этой резни, когда толпа растерзала почти пятьдесят человек, сотни искалечила и разорила более тысячи еврейских домов, политически мобилизовало целое поколение еврейской интеллигенции, в том числе Дубнова, обострило национальное чувство. Еврейские интеллигенты гневно осуждали то, что им казалось бездействием традиционного общинного руководства[264]. Будущий идеолог и основатель ревизионистского движения в сионизме Владимир (Зеев) Жаботинский (1880–1940) вспоминал: «Кишиневская резня сыграла крупную роль в нашем общественном сознании, потому что мы тогда обратили внимание на еврейскую трусость»[265]. Хотя он, по его словам, не считал это поворотным событием личной интеллектуальной биографии, очевидно, что Жаботинский, живший тогда в Одессе, сблизился с сионистскими кругами именно на волне вызванного погромами национального подъема[266]. Создатель концепции «духовного сионизма» Ахад га-Ам назвал «рабами» еврейскую депутацию, отправившуюся в Санкт-Петербург просить о высочайшей защите, и в открытом письме клеймил руководство общин и российское еврейство в целом за то, что оно «подставляет шеи под нож и зовет на помощь», не пытаясь самостоятельно «защитить свое имущество, честь и жизнь»[267]. Те же чувства звучат и в знаменитой поэме Хаима Нахмана Бялика «Бе-ир а-харега» («В городе резни», иврит, в русском переводе «Сказание о погроме»), написанной под прямым впечатлением от разоренного города, куда Одесский общественный комитет направил его, чтобы собрать свидетельства[268]. Дубнов опубликовал обращение, в котором призывал евреев не ждать помощи от врагов, а защищаться самим. Как вспоминал современник этих событий М. А. Кроль, оно было разослано в сотнях экземпляров по разным еврейским общинам, «и надо сказать, что эти призывы действовали на еврейскую молодежь, как электрический ток»[269].

Как видно из историографических и политических работ Дубнова, он считал возникновение и развитие еврейского национального движения естественной реакцией на акты антиеврейского насилия и трактовал исторические «кризисы», в том числе кишиневский погром 1903 года и революционные события 1905–1907 годов, как решающие моменты формирования еврейской политической жизни[270]. Его исторические построения позволяют проследить, как еврейская интеллигенция переходила от попыток интеграции к национализму, видя в нем ответ на антисемитское насилие. Тем не менее предложенный Дубновым исторический нарратив, объясняющий переход от попыток интеграции к национализму потрясением от погромов, был принят еврейской интеллигенцией, поскольку основывался на растущем неприятии правового статуса евреев в империи. Как мы увидим далее, другие еврейские интеллигенты, например жившие в те же годы в Одессе Жаботинский, Ахад га-Ам и Бялик, клеймили пассивность «засевших» в Петербурге руководителей общин. Кишиневский погром не только пробудил политическое сознание еврейской интеллигенции, но и стал частью истории российского освободительного движения. В Петербурге почти сразу был создан Комитет по оказанию помощи пострадавшим от погрома. Он объединил либеральную интеллигенцию, пытавшуюся помочь жертвам бесчинств, оживил либеральное оппозиционное движение как таковое и стал важным шагом к созданию Союза освобождения и Союза союзов, в которые вошли многие члены Комитета[271].

Трудно сказать, насколько пассивны были в этот период руководители общин и могли ли они действовать иначе, но очевидно, что трагические события 1903 года, а вслед за ними — погромы 1905–1907 годов побудили все глубже проникавшуюся национальными идеями еврейскую интеллигенцию обрушить гнев на сторонников штадланут’а (исторически сложившаяся практика посредничества между общиной и властями), равно как и на всю политику интеграции евреев в российскую жизнь. 1903 год укрепил убежденность еврейских националистов в том, что их соплеменники пассивны и беспомощны, а общинные руководители, что еще важнее, неспособны должным образом представлять российское еврейство. После погромов и тем более после событий 1905–1907 годов набирают темп начавшиеся в конце XIX века перемены в руководстве общин. Вопрос о том, кто должен выступать от лица российских евреев, стал особенно актуален лишь после кишиневского погрома. Однако глубинные социальные сдвиги, как видно из обсуждения в первой главе, еще задолго до этого оказывали влияние на политическое сознание еврейской общины, как и других жителей западных губерний Российской империи[272].

В первые годы XX века все увереннее и последовательнее заявляют о себе и либералы, выступавшие за новый конституционный порядок, и революционеры, требовавшие радикального переустройства общества; революционным настроениям явно способствовало нарастающее недовольство в среде национальных меньшинств. Кроме того, центрами оппозиции правящему режиму становятся университеты и, как верно замечает Сэмюэл Кассов, в сознании российского обывателя евреи и бунтующие студенты (многие из которых были евреями) нередко сливались в один пугающий образ «бунтовщика», что вызывало агрессию против обеих групп[273]. Крупнейшее в этот период объединение, выступающее за конституционную реформу, — Союз освобождения — представляло собой широкую политическую коалицию, объединявшую сторонников разных идеологий вокруг общей цели «национального освобождения» средствами «бесклассовой» и «общенациональной» борьбы (это касалось не только русских)[274]. Еврейским либералам был близок идеал общенациональной революции, и они выступали совместно с русскими единомышленниками. Вполне отдавая себе отчет в том, что евреям в российском законодательстве отведено «особое» (в плохом смысле слова) место, они понимали, насколько значимо для еврейства освободительное движение и какую важную роль призвано сыграть еврейство в революционных событиях[275]. Это понимал и российский монарх: Николай II считал, что все революционные беспорядки в империи учиняют евреи. Многие члены правительства, равно как и правые политики, с ним соглашались[276].

Кого бы ни винило российское правительство в растущем сопротивлении режиму, имперская спесь вкупе с политическими просчетами и неудачами в 1904–1905 годах окончательно подорвали доверие к власти. Унизительное поражение в Русско-японской войне, расстрел мирной демонстрации в январе 1905 года, вошедший в историю как Кровавое воскресенье, и прокатившаяся вслед за ним волна рабочих стачек, по сути, ставили монарха перед выбором: либо революция, либо политические уступки. Чтобы дать выход недовольству, но не доводить до беспорядков, Николай II предложил создать законосовещательное собрание (так называемую Булыгинскую думу), однако «поблажка» не остановила освободительное движение, объявившее проект бессмысленным и несправедливым: он не предполагал ни свободы слова, ни свободы собраний, ни неприкосновенности личности. Кризис охватил всю страну, представители национальных меньшинств, рабочие и либеральная оппозиция ужесточали требования, и в конце концов царь под давлением тогдашнего премьер-министра Сергея Витте издал манифест 17 октября 1905 года, которым «даровал… гражданские свободы» и наделил Думу законодательной властью[277].

Казалось бы, для российских евреев наступило «время больших надежд», но оно обернулось «годиной страшных испытаний»: сразу после обнародования манифеста по всей стране прокатились начатые правыми националистами и монархистами погромы, жертвами которых одна за другой становились еврейские общины. Официально власти не поддерживали антиеврейское насилие, но при этом почти ничего не делали, чтобы его остановить, и по размаху оно превзошло все прежние: за короткий срок было убито более 3000 евреев[278]. Николай II явно пытался найти оправдание происходящему. «Революционеры снова разозлили народ, — объяснял он в письме к матери, — а поскольку девять десятых бунтовщиков — евреи, народ направил против них свой гнев. С того и начались погромы. Поразительно, что во многих российских городах они случились одновременно»[279].

Нападки со стороны правительства и погромы избавили евреев от иллюзорных надежд на возможность более глубокой интеграции и одновременно укрепили решимость еврейских либералов добиваться равноправия и требовать коллективных прав. Между 1903 и 1905 годами даже та часть еврейской интеллигенции, которая прежде участвовала в общероссийском народническом и социал-демократическом движении, постепенно воспринимает националистические идеи[280]. Вместе с тем следует помнить, что до 1905 года немалая часть политически активной еврейской интеллигенции жила в изгнании за границей, а Бунд и сионисты находились на нелегальном положении. С началом революции ситуация меняется: открыто заявляют о себе новые еврейские политические объединения и кружки, одновременно радикализируются уже существующие партии. Если прежде значительная часть либерального российского еврейства относилась к национализму скорее скептически, сейчас погромы напомнили, что одного лишь гражданского равноправия недостаточно для того, чтобы защитить народ. Однако требование национальных прав, равно как и автономистские идеи, громко прозвучало только в тот момент, когда различные еврейские политические партии, фракции, объединения начали составлять программы для участия в первых в истории Российской империи парламентских выборах. Автономистские устремления, мало-помалу завладевавшие умами российского еврейства, вкупе с открывшейся возможностью участия в представительной власти даже у пылких сторонников интеграции пробуждали если не националистические порывы, то по крайней мере новое чувство принадлежности к собственному народу.

Федерализм на марше

В самом начале революции 1905 года вспыхивают волнения в Польше, в прибалтийских губерниях, в Финляндии, Грузии, в белорусских и украинских губерниях. С началом революции на периферии (особенно в северо-западных частях империи) возникают выступающие за демократизацию и автономию национальные партии. Протесты и забастовки подтолкнули имперскую власть к более жестким репрессиям, но, с другой стороны, они заставили правительство пойти на некоторые уступки. Андреас Каппелер назвал революцию 1905 года «весной народов», подобной революционным движениям, охватившим Европу, но не затронувшим Россию в 1848–1849 годах[281]. По мнению Каппелера, историки явно недооценивают, насколько сильна была национальная составляющая забастовок и мятежей, вплоть до осени 1905 года сотрясавших западные регионы и Закавказье и едва не дошедших в некоторых местах до гражданской войны. Кровавые мятежи в Лодзи и Варшаве, крестьянские бунты на Украине, сотни сожженных замков остзейских баронов, создание Гурийской крестьянской республики в Грузии — эти и другие национальные движения подавлялись гораздо безжалостнее, чем русские «смуты»: власть боялась распада империи. Протесты были вызваны не только нищетой; они подогревались отказом мириться с языковой и религиозной дискриминацией. Революционный взрыв, вызванный соединением этих «элементов», сотряс царский престол — и одновременно вызвал к жизни новые, четко сформулированные национальные и политические устремления[282].

Пробуждение национального самосознания у подданных империи, включая русских, во многом было обусловлено всеобщей политизацией, хотя и происходило оно неравномерно. В короткий период политической либерализации после революции 1905 года открывается возможность открыто заявлять и отстаивать национальные требования на площадке, созданной благодаря этой революции, — в Думе. В основе всех федералистских и автономистских идей, сформулированных перед революцией, лежало общее убеждение: Россия должна стать свободным государством, конституционным или социалистическим. Так, например, литовско-польский Ирредентистский кружок (Lietuviu ir lenku irredentu kuopa), известный как «крайовцы» и созданный в декабре 1904 года литовскими и польскими демократами из Вильно, настаивал, чтобы российская конституция основывалась на «свободном объединении тех стран (в их этнографических границах), население которых провозглашает самостоятельность своего народа и требует автономии (Литва, Польша, Финляндия и Украина)»[283]. При этом польские члены группы признавали, что Вильно может стать частью «этнографической» Литвы, а их права будут конституционно защищены благодаря образованию автономной Польши[284]. За автономию и последующую политическую независимость выступали обе литовские партии: основанная в 1896 году Литовская социал-демократическая партия (ЛСДП) и созданная в 1902 году Литовская демократическая партия[285]. В ноябре 1905 года по инициативе национал-демократов состоялся Великий Вильнюсский сейм, на который при поддержке литовской диаспоры в США съехались литовцы со всех концов империи. Участники сейма единодушно признали, что первым шагом к независимости должна стать национальная автономия Литвы, однако их представления о том, как ее достичь, расходились[286]. Литовские демократы (после конгресса партия была преобразована в либеральную Национальную литовскую демократическую партию) в своей новой программе, принятой в 1906 году, отстаивали интересы литовского еврейства, в частности предлагали признать идиш официальным языком и выступали за пропорциональное распределение расходов на народное образование[287]. В ноябре 1905 года на национальных сеймах выступили с требованием национальной автономии эстонцы и латыши[288]. Обе основанные в 1890 году ведущие польские партии — Национал-демократическая партия Польши, у истоков которой стоял Роман Дмовский, и социалисты во главе с Йозефом Пилсудским — также заявили, что национальная автономия есть необходимое условие будущей независимости. Во время революции 1905 года их требования поддержала часть русских социалистов и либералов[289]. Помимо требования ввести губернское, уездное и волостное самоуправление, принятая в 1905 году программа польских социал-демократов отстаивала «равенство всех наций, живущих под властью Российской империи, с гарантией их свободы и культурного развития, включая национальные школы и свободное употребление языков, а также государственную автономию для Польши»[290]. Сторонникам украинской автономии в 1905 году пришлось гораздо труднее, поскольку даже самые либеральные из русских национальных движений категорически отказывались принять саму мысль о возможном отделении земель, которые они считали исконно русскими. Тем не менее, несмотря на «борьбу с сепаратизмом», развернувшуюся в киевской русскоязычной прессе, а также вопреки существовавшему запрету на украиноязычные издания, в 1905 году появляется несколько украиноязычных газет и создается общество «Просвита», призванное способствовать созданию и распространению национальной культуры[291].

На волне революционных событий 1905 года требуют полноправия и признания их коллективных прав мусульманские народы. Широко распространяется выходившая на разных языках мусульманская пресса; постепенно, главным образом в кругах татарских и закавказских элит, формируется панисламистская политика. В 1905–1906 годах прошли три всероссийских мусульманских съезда, было создано «Согласие мусульман», призванное представлять общемусульманские интересы. Даже при том, что эти события практически не затронули мусульман Средней Азии, а сама панисламистская идеология была скорее теоретической и почти не имела под собой реальных оснований, само зарождение внетерриториальной современной мусульманской политики, направленной на религиозное и культурное обновление, не могло не беспокоить как имперскую власть, так и мусульман-консерваторов[292].

В этих обстоятельствах общероссийские партии, претендующие на представительство в Думе, оказались перед выбором: либо признать требования национальных меньшинств и тем самым заручиться их поддержкой, либо рассчитывать только на «русские» голоса. Либеральная конституционно-демократическая партия (кадеты) в программе 1905 года призвала расширить полномочия местного самоуправления, распространить его на всю империю и предоставить «автономное устройство» Финляндии и Польше[293]. Наиболее последовательно за федерализм выступали эсеры; они призывали к радикальной децентрализации России посредством предоставления автономии не только регионам, но даже отдельным городам и деревням[294].

Поскольку большинство российских евреев жили в западных регионах империи, где революционный подъем был также вызван национальным угнетением, Дубнов, его сторонники, а также сионисты и многие социалисты к 1905 году начинают тревожиться оттого, что вынуждены поддерживать национальные требования других народов в ущерб собственным. Хотя поначалу Дубнов обосновывал еврейскую автономию пользой для духовного здоровья нации, после 1905 года он мало-помалу приходит к тому, что евреям необходимо выработать свою политическую программу внетерриториальной автономии, ибо в ином случае, в отличие от других национальных меньшинств, евреи не смогут рассчитывать на автономные права. Более того, в письме «Уроки страшных дней», написанном в ответ на погромы, прокатившиеся по России после Октябрьского манифеста, он упрекает российских евреев в том, что никакие унижения и беды не заставили их учиться у других народов борьбе за свои права, евреи по-прежнему предпочитают собственным национальным интересам общие цели освободительного движения: «В то время, когда все угнетенные национальности России — поляки, армяне, финляндцы — вели революционную борьбу под своими национальными знаменами, еврейские революционные силы за редкими исключениями боролись под общерусским или польским знаменем — и если уж допускали еврейскую окраску, то исключительно классовую, а не национальную»[295]. В письме сквозит горькое разочарование: недавние погромы окончательно убедили Дубнова в том, что русские никогда не признают евреев «своими», впереди — новые гонения, а значит, российскому еврейству не остается ничего иного, кроме как самоорганизоваться для национальной борьбы[296].

Единство других народов, в особенности польского, Дубнов, безусловно, преувеличивал. Вопреки его заявлениям о единении поляков ради общенационального «дела» в действительности польские социалисты, разделившиеся на соперничающие партии — Польскую социалистическую партию и Социал-демократическую партию Королевства Польского и Литвы, — бились, иногда до крови, друг с другом, а также с национал-демократами за право «руководить революцией»[297]. Польские автономисты — объединение «Коло» («Koło», то есть «Круг»), состоявшее главным образом из поляков, живших в Царстве Польском и в западных губерниях Российской империи, — сформировали третью по величине политическую фракцию в Первой думе[298]. Ирония заключалась в том, что эта фракция почти целиком состояла из членов Польской национально-демократической партии, которая нередко выступала с антисемитскими заявлениями. Таким образом, польский «Круг» не только подал евреям пример думской кампании за национальные права, но и показал, что для многих поляков автономистские требования евреев несовместимы с их собственными национальными интересами. При этом, несмотря на нескрываемый антисемитизм польских националистов, с точки зрения русских «правых», поляки и евреи являли собой единую враждебную группу «инородцев», которым следовало дать отпор. Так мыслили, в частности, октябристы, обвинявшие кадетов в чрезмерной любви к полякам и евреям[299], а в прокламациях «Черной сотни», распространявшихся незадолго до Белостокского погрома, Думу издевательски называли «еврейским учреждением»[300]. Убежденность консерваторов в том, что борьба евреев и других меньшинств за свои права посягает на территориальную целостность и «русскость» империи, во многом объясняется русским имперским сознанием с его заведомым неприятием любых притязаний малых народов на «самостоятельность», даже если речь идет о школьном образовании или о языке. Тем не менее сам факт того, что вопрос о погромах обсуждался на заседаниях недолго просуществовавшей Первой, «кадетской», думы, позволяет с уверенностью предположить: любые победы евреев придали бы решимости либералам и борцам за национальные права других меньшинств.

В Государственной думе первого созыва наиболее полно проявило себя федералистское мышление; впервые в российской истории (следующий такой момент настал лишь весной 1917 года) у национальных меньшинств появилась уверенность в том, что они могут деятельно участвовать в переустройстве империи. Однако царский кабинет счел состав Думы чересчур радикальным, и власти сделали все, чтобы свести на нет реформаторские усилия выборных представителей. Тем не менее за два месяца существования Думе удалось стать пространством напряженных дискуссий о культурной автономии, децентрализации, федерализме, и было бы странно, если бы в это время, когда зарождалось большинство российских массовых политических партий, еврейские партии не попытались бы создать свой форум для обсуждения новой политической системы. Естественно, они отчасти повторяли национальные требования других групп: в те годы все партии внимательно изучали программы друг друга. Когда в ноябре 1906 года сионисты собрались в Гельсингфорсе, чтобы выработать единую позицию на выборах во Вторую думу и сформулировать требования к правительству, ведущие финские и шведские газеты пристально следили за ходом «еврейских споров» о правах наций в Российской империи[301]. В те годы восстановление автономии составляло суть финской политики, и еврейские национальные «притязания» не представляли опасности для финнов. Таким образом, есть все основания утверждать, что требование юридически признать евреев нацией, равной другим нациям, предоставить им права и автономию органично вписывалось в общее стремление национальных меньшинств к децентрализации.

Рождение еврейской автономистской политики

Нарастающее политическое давление на российское правительство вылилось в революцию 1905 года. К этому времени в еврейской среде оформилась заявившая о себе на фоне общего подъема предреволюционных лет единая либеральная оппозиция, идеологически близкая русскому освободительному движению. По словам Алексея Пешехонова, одного из основателей Союза освобождения, либеральные организации объединяли не классы, но разных людей, и «не во имя классовых интересов, но ради призвания интеллигенции помочь нашему угнетенному народу»[302].