Идеи самоуправления в еврейских и общероссийских публичных дискуссиях

Дубнов был убежден, что еврейское автономистское движение в России способно достичь своих целей посредством культурной и общинной деятельности. Благодаря культуре, полагал он, самоотождествление по религиозному признаку постепенно сменится секулярной национальной идентичностью, а общинный активизм позволит очертить сферы национальной автономии в настоящем и расширить их в будущем[223]. Дубнов начинал как теоретик еврейского национализма и национального развития, однако можно проследить, как со временем в его работах все отчетливее оформляется более частная концепция еврейской автономии. В 1897 году в статье «Теория еврейского национализма» он показывает, как исторически, благодаря воспитанию национального самосознания и сохранению уникальной диаспорной культуры, создавались основы для национального чувства[224]. В работе 1898 года он анализирует исторические основы становления еврейской жизни в Западной Европе, в 1899 году обосновывает этическую систему, на которой могли бы строиться отношения между нациями, а два года спустя, в статье «Автономизм как основа национальной программы», снова обращается к еврейской истории, чтобы показать, какой ценой евреям в течение веков удавалось сохранять автономию в диаспоре и как, опираясь на их опыт, можно сменить дряхлеющее религиозное национальное самосознание жизнеспособным секулярным. Изложенные в этих работах представления о еврействе как о «духовной» или «культурно-исторической» нации, равно как его идеи восстановления еврейского общинного самоуправления, были на рубеже XIX–XX веков очень популярны, и повсеместно считалось, что именно Дубнов заложил теоретические основы еврейского автономизма[225].

Основываясь на собственной трактовке еврейской истории, Дубнов утверждал, что еврейская автономия всегда держалась на трех столпах: общине, языке и образовании. Образование представлялось ему «несущей опорой», поскольку именно оно могло бы позволить евреям преодолеть разрыв между этнической и культурной идентичностями[226]. Идеи автономизма разрабатывали многие мыслители, однако все они воспринимали дубновские «три столпа» как основополагающие элементы еврейской автономии. Не менее важно, что выделенные Дубновым три элемента автономизма превосходно вписывались в более общую картину правовых и политических перемен в Восточной Европе. Независимо от авторской интенции дубновская теория была созвучна идеям других федералистов. Она коренилась в требовании признать евреев нацией и, несомненно, отражала рост социальной и политической активности интеллигенции, создававшей новые структуры общинной жизни.

Автономистское стремление «обособить» внутри российского общества пространство еврейской общинной жизни во многом совпадало с усилиями русских либералов и автономистов создать независимое от государства пространство общественной жизни. Подобно тому как слово «интеллигенция» в России второй половины XIX века относилось к людям, вовлеченным в распространение идей и культуры, словом «общественность» в тот же период начинают называться граждане, пытающиеся общественно активными действиями улучшить положение дел в стране[227]. До 1860 года «обществом» именовала себя европеизированная просвещенная аристократия в противоположность «простому народу»[228]. Со временем это понятие демократизировалось: в «общество» вошли разночинцы, и новое понятие «общественность» теперь описывало просвещенную и социально активную часть русского социума. Перемены, происходившие в Российской империи второй половины XIX века (достаточно упомянуть Великие реформы, урбанизацию и экономические преобразования), привели к появлению на социальной арене людей, обладавших профессиональными знаниями, но не вписывавшихся ни в одно из законодательно закрепленных сословий[229]. Этот «третий элемент», определяемый скорее апофатически («не дворянство и не крестьянство»), стал движущей силой многих социальных перемен в России конца XIX — начала XX века, и слово «общественность» приобрело новый смысл: оно стало собирательным именованием выступающей за реформы и труд ради общего блага социальной группы, в которой демократически мыслящая разночинная интеллигенция играла ведущую роль[230]. Иначе говоря, в российском политическом контексте рубежа XIX–XX веков значение этого слова расширяется: оно относится к просвещенной и политически сознательной части социума, заботящейся об общественной пользе и отличающейся гражданской ответственностью[231]. Хотя в английском языке эквивалента для этого понятия нет, в недавних англоязычных исследованиях им описывалась группа, «идентичность которой определяется глубокой убежденностью в том, что российская нация не тождественна российскому государству, а будущее России зависит от того, удастся ли достичь подлинного равновесия между самостоятельными общественными инициативами и государственной властью»[232].

Теории «общественности» выросли из споров 1860–1890-х годов о самостоятельности земств, которые были учреждены в 1864 году как местные бессословные органы самоуправления в двух третях губерний европейской части России (на Польшу «Положение о губернских и уездных земских учреждениях» не распространялось). Во второй половине XIX века многие российские либеральные философы, в том числе Владимир Соловьев, писали о необходимости создавать «общественные организации», призванные трудиться ради общего блага. Примерно тогда же Борис Чичерин доказывал, что государство и общество — полностью автономные «сферы». Чичерин пришел к конституционализму только в 1900 году, однако его теория гражданского общества, согласно которой граждане призваны создавать самостоятельную общественную жизнь, была сформулирована гораздо раньше[233]. Благодаря этим и многим другим мыслителям, идеи самоуправления, способного преобразовать Россию и взять на себя многие государственные функции, постепенно завладевали умами не только либералов, но и консерваторов.

Российский опыт земств убеждал руководителей еврейских общин в действенности структур местного самоуправления. «Положения о земствах» основывались на восходящей к славянофильским идеям «теории общественного самоуправления», которая закрепляла как самостоятельность земств, так и их обязанности перед народом[234]. Возникновение земских структур, равно как и появление самостоятельных, не государством учрежденных организаций во многом лишало чиновников столь дорогой для них возможности контролировать общественную жизнь[235]. Хотя после революции 1905 года земства стали более консервативными, в более ранние годы они были оплотом либеральной оппозиции, а в земских школах и больницах работали профессиональные учителя и врачи всех сословий[236]. В земских управах состояли не только дворяне, но и представители тех групп, которые не вписывались в сословные рамки; их профессиональный опыт помогал институционализировать как органы самоуправления, так и «общественность». В России появляется все больше образованных людей, и это качественно меняет политический климат: в начале XX века земские деятели нередко выступают за гражданское равноправие и против абсолютизма[237].

С самого начала земства представляли собой систему самоуправления, действующую на уездном и губернском уровнях. Уездные управы избирались «на местах» и, в свою очередь, из своего состава выбирали представителей в губернские управы. Поскольку сферы ответственности земств и «приказного государства» четко разделены не были, земцам постоянно приходилось спорить с представителями государственной власти о границах полномочий. Это были не просто стычки с местными чиновниками-самодурами, но конфликты, вызванные радикальными различиями в представлениях о роли самоуправления в государстве: земцы, в отличие от «государственных мужей», рассматривали самостоятельную деятельность как один из шагов на пути к конституционализму[238].

Земства были учреждены через год после Польского восстания 1863 года, поэтому в девяти западных губерниях, где большинство землевладельцев принадлежало к польской шляхте, было решено «на всякий случай» земства не вводить. Вместе с тем их создали в нескольких украинских губерниях, где исторически проживало много евреев[239]. В земских органах евреи, разумеется, участвовать не могли, но, наблюдая за земской деятельностью, открывали для себя идею и возможности самоуправления, и вскоре это понятие закрепилось в еврейской прессе. Российским евреям, получившим высшее образование, имперское законодательство не позволяло работать по профессии на государственной службе. Эти евреи, по сути, принадлежали к тому самому «третьему элементу». Более того, поскольку у евреев не было возможности участвовать в деятельности губернских и уездных управ, они мало-помалу формировали свою «общественность», которая, как и русская, пыталась создавать самостоятельные, свободные от государственного давления общественные организации. Однако, в отличие от русской, еврейская «общественность» объединяла не только европейски образованных либералов, но и радикальные политические элементы. Это объяснимо: еврейские организации в России все чаще играли не только культурную, но и социально-политическую роль, и эти задачи тесно сплетались в сознании российского еврейства. Часть евреев, в основном из либеральной когорты, полагала, что призвана в равной мере активно участвовать в создании российского гражданского общества и его автономного «еврейского эквивалента». Другие считали, что их дело — отдать все силы для создания в России самостоятельной еврейской культурной и политической жизни[240].

Своей деятельностью русские «общественники» пытались уравновесить два противоположных умонастроения: потребность в индивидуальном самоопределении, с одной стороны, и поиск коллективной идентичности народа или формирующейся нации — с другой[241]. С подобной задачей столкнулись и те, кто стоял у истоков еврейской общественности: им предстояло разрешать примерно такие же дилеммы, как те, что стояли перед их русскими единомышленниками. В русском интеллектуальном дискурсе определения «автономный» и «самостоятельный» закрепились во многом стараниями «общественности», видевшей свою цель в создании независимых от государства структур[242]. Усвоение слов «общественность» и, что более важно, «самоуправление» еврейским политическим языком подтверждает, что между идеологией русских общественников и еврейским автономистским движением было немало общего. Так, например, понятие «общественность» с коннотациями социального и публичного широко использовали примерно в одном и том же значении как русские, так и еврейские либеральные мыслители. С другой стороны, слово «общество» в еврейском контексте относилось не только к обществу как таковому (и, разумеется, не только к образованной его части): им нередко именовались та полуофициальная еврейская общность, которая возникает после упразднения кегилы, а также — собирательно — евреи как одна из групп внутри российского социума[243]. Наконец, по мере продумывания новых или реформированных структур национального общинного самоуправления еврейское сознание усваивало исключительно важное понятие «община» в двух актуальных значениях: «сообщество» и «самоуправление». Эти значения на протяжении всего XIX века разрабатывали выдающиеся русские либеральные и радикальные мыслители Константин Кавелин, Александр Герцен, Николай Чернышевский, Михаил Бакунин и многие другие[244]. Аналогичные представления о роли народа и общинном самоуправлении встречаются у русских народников; возможно, именно от них в еврейский политический язык пришли понятия «народ» как собирательное именование и «самодеятельность» как характеристика его самостоятельных действий[245]. Иначе говоря, автономистский дискурс во многом воспроизводил язык развернувшихся в начале 1890-х годов общероссийских дискуссий о самоуправлении и общинной реформе[246].

Участие в добровольных объединениях и осознание себя частью общественности не было упражнением в этническом партикуляризме. Скорее наоборот. Эти формы социальной деятельности создавали общедоступную светскую среду для формирования новых групповых идентичностей, основанных на роде занятий, личных интересах и других факторах[247]. Как альтернативу постоянно сужавшимся возможностям участвовать в местном самоуправлении, служить в адвокатуре, получать высшее образование евреи начинают создавать собственные пространства общественной жизни — литературные и просветительские общества, профессиональные и общинные организации[248]. Параллельно с попытками так или иначе включиться в российскую общественную жизнь они создают собственные добровольные объединения, которые нередко, главным образом в больших городах, где нарастала секуляризация и участились конфликты внутри общин, обеспечивали привлекательную возможность публичной деятельности и укрепляли чувство национальной принадлежности[249]. Появление подобных групп, движимых духом «общественности», несомненно, расшатывало сложившееся социальное устройство и создавало фундамент для новой еврейской общины, основанной на национальной, а не религиозной идентичности.

Бесспорно, евреи были не единственным народом Российской империи, который пытался приспособить актуальные интеллектуальные течения к насущным национальным потребностям. Пожалуй, наилучшим примером такого использования новых течений могут служить идеи жившего в XIX веке украинского историка, фольклориста и политического мыслителя Михайло Драгоманова (1841–1895), разработавшего программу децентрализации Российской империи и мыслившего Украину как федерацию общин, в которой украинцы, равно как и другие народы, наделенные равными правами, создадут национальные общинные организации[250]. Сам Драгоманов называл себя автономистом, федералистом и панславистом. По его убеждению, каждая «подневольная» славянская общность, живущая в обеих, то есть Российской и Австро-Венгерской, империях, должна сперва добиться для себя культурной самостоятельности, от нее перейти к общинной, затем — к местной административной автономии и, наконец, к национальной автономии. Затем такая автономия объединится в федерацию с другими ей подобными[251]. Он подробно описывал каждый из уровней самоуправления и призывал своих единомышленников входить в земства, чтобы отстаивать украинский автономизм[252]. В 1870 году Драгоманов предлагал украинской интеллигенции объединиться и создать собственную «общественность», призванную пролагать путь национальной автономии; та же мысль тридцать лет спустя прозвучит у многих еврейских интеллигентов. Свой «федералистский панславизм» Драгоманов объяснял стремлением стать на сторону славянских народов, часто представлявших собой бесправное меньшинство и потому нуждавшихся в защите национальных прав. «Таким образом, — подытоживал Драгоманов, — это больше чем оборонительная доктрина; прежде всего она служит защите свободы»[253]. Как позднее Дубнов, в своей политической программе Драгоманов опирался на учение Джона Стюарта Милля о либеральных идеалах политической свободы и сопротивлении деспотизму государства[254]. Он был обвинен имперскими властями в сепаратизме и лишен места в Киевском университете[255]. Однако в начале XX века идеи Драгоманова получили дальнейшее развитие у Мыколы Порша, который в 1907 году, опираясь на них, обосновал децентрализацию будущей независимой Украины и создание местных органов самоуправления[256]. Более того, по мнению Марка фон Хагена, именно панславистская федералистская «мечта» о будущем отдельных народов в составе империи заложила основы для более поздних национальных движений, включая сионизм[257].

Таким образом, совершенно очевидно, что еврейское автономистское движение, равно как и национальная борьба других находившихся под властью империи народов, во многом переплетается с идеями и деятельностью русских «общественников»: общееврейские организации создавались, чтобы служить народу и добиваться национальной автономии. Убеждение, что подобные структуры будут способствовать становлению самостоятельной нации внутри российского государства, созвучно идеям русских либеральных националистов, полагавших, что русское национальное самосознание не тождественно верноподданническим чувствам к монарху. В зависимости от региона, в котором они жили, евреи, населявшие империю, осознавали себя польскими евреями, украинскими евреями или литваками. Но подобно тому как русские «общественники», отстаивая местное самоуправление, по сути, формировали новое общее национальное сознание, еврейская «общественность» формировала новую групповую идентичность российского еврейства. Эту идентичность пестовали еврейские газеты и журналы, культурные организации и еврейская интеллигенция, участвовавшая в политической деятельности.

Идея «общественности» не была идеологией, она не оформилась в политическое движение; скорее, предполагалось существование общих, зачастую недекларируемых, целей, объединяющих людей разного происхождения; многие из них трактовали созидание нового российского общества как задачу скорее социальную, нежели политическую[258]. Вместе с тем стремление «общественников» просветить и модернизировать самодержавную Россию свидетельствует, что им никогда не была чужда политическая повестка[259]. Еврейский «третий элемент» был столь же идеологически разнородным, как и русский, однако есть немало оснований утверждать, что еврейская «общественность» в массе своей была более политизированной; борьба за автономизм сопровождалась постоянными спорами о том, кто, какие личности или партии вправе законно представлять российское еврейство. Вместе с тем в эпоху всеобщих разделений автономистские идеи парадоксальным образом становятся общей основой для всех еврейских партий.

Заключение

Границы между разными группами российского еврейства были достаточно подвижны, и отдельные личности, а порой и группы, свободно меняли не только идеологические позиции, но и партийную принадлежность. Тем не менее явные различия между социалистической и либеральной концепциями еврейской автономии никоим образом нельзя сбрасывать со счетов. Для многих социалистов признание автономистских требований было частью общей социалистической борьбы за равноправие и проистекало из практической необходимости создания еврейского социалистического движения. Социалисты стремились подчинить национальные задачи классовой борьбе и ограничивали притязания на самостоятельность языковой и культурной сферой. Вместе с тем в их рядах было немало тех, кто признавал социополитическую модель еврейской автономии. При всех различиях как социалистический, так и либеральный автономизм свидетельствовали об усилиях народа найти свое место в меняющейся многонациональной империи.

Еврейский либеральный автономизм вырос из попыток создать еврейский аналог более общего российского движения, стремившегося обустроить независимую от государства общественную жизнь. В свою очередь, еврейский социалистический автономизм вырос из стремления основать собственное пролетарское движение, которое не сливалось бы с российскими социалистическими партиями. На еврейский социализм в его российской версии, несомненно, влияли идеи русских и западноевропейских, прежде всего австро-венгерских, социалистов, считавших разрешение национальных конфликтов в полиэтнических государствах необходимым шагом к объединению пролетариата. Однако ключевое понятие внетерриториальной автономии разные еврейские политические мыслители и движения трактовали по-разному.

Еврейские автономисты усвоили логику «общественников» и вслед за ними перешли от частного требования автономии — местной, сословной или профессиональной — к борьбе за общее благо, не только за общинную или культурную, но за всестороннюю политическую независимость. Опираясь на идеи русских «общественников», они создавали свои теории национального внетерриториального суверенитета. Можно сказать, что усвоение русской социалистической мысли, равно как и стремление создать новую модель еврейской общины, давало российскому еврейству надежду на осуществление его национальных чаяний в меняющейся России и, как мы увидим далее, позволило евреям не участвовать в национальном противостоянии их этнических соседей.

Стремление создать независимую от государства сферу общественной жизни было напрямую связано с требованием еврейских национальных прав и становлением еврейского национализма. Неслучайно один из основателей группы «Возрождение» и Социалистической еврейской рабочей партии, Мойше Зильберфарб, «самым существенным и кардинальным вопросом национального права» называл «вопрос о разграничении сфер компетенции государства и нации»[260]. Он был прав: действительно, главнейший вопрос, от которого впрямую зависело разрешение всех прочих конфликтов и противоречий, состоял в том, как разделить сферы государственного и национального и обеспечить права нации внутри государства. В бундовской, более узкой трактовке социалистического автономизма национальная самостоятельность ограничивалась школой, языком и культурой. С точки зрения сеймистов и для либеральных националистов, последователей Дубнова, только выборное национальное представительство, наделенное правом облагать общину налогом, способно обеспечить нации ее фундаментальное право на защиту от посягательств государства. «Каждая нация, — писал Зильберфарб, — должна быть ограждена от вторжения чужой воли в ее внутреннюю жизнь, и в основном государственном законе рядом с droits de l’homme [правами человека] должны найти свое признание и droits de la nation [права нации]»[261].

Глава 3. Революция, национальная политика и требование юридической еврейской автономии (1905–1907)