И рука сама скользит по животу.
Почти ненавидящим жестом дёргает резинку пижамных штанов, проникая внутрь. И злое рычание вырывается изо рта, когда пальцы обхватывают напряжённый до боли член, а горячая волна прокатывает по позвоночнику.
Ладонь начинает двигаться — вверх, вниз. Дрожь по коже.
Давай, Грейнджер. Ещё раз. Мне нужно.
Вверх, вниз. Раз-второй.
Если представить… на секунду представить жар и влагу. Не больше, чем на секунду, потому что иначе…
Спина выгибается, и он упирается одной ногой в матрас, подаваясь тазом навстречу тугим движениям. Медленно, испытующе. Сжимаясь в попытке растянуть каждый пронзающий пах импульс удовольствия. Постепенно ускоряясь, перекатывая на языке её запах.
Он так хорошо помнит этот запах…
Он так ненавидит.
Ещё.
Её голос стучит в сознании, пальцы движутся быстрее, а рычание всё громче. Злость. Он теряется в собственном сбитом дыхании. Зажмуренных глазах. Напряжённой шее и раскалённых жилах.
Сильнее. Чувствовать её. Яростное трение, горячее до свихнутых мозгов. В которых что-то кипит, что-то сотрясается в непрекращающемся вопле… ее имя… и так страшно. Что это навсегда. Что это глубоко под кожей.
— Грейнджер… — невнятное бормотание, невольное, просто необходимое. Это почти не он. Голос хриплый и низкий.
Вжимается затылком в сырую от пота подушку так, что спина почти отрывается от простыни, с трудом отлипая от мокрой ткани лопатками. Сердце заходится, а под веками вспыхивает её лицо.
Запрокинутая голова, густые волосы по спине. Широко открытый рот, влажный язык и имя. Задыхаясь стоном.
Чёрт.