Вагон содрогался уже все время. И сквозь стук колес был явственно слышен грохот близкой канонады...”

Страницу за страницей пробегает Никалай Степанович. Перед его мысленным взором встают все новые и новые картины.

“...Боец, раненный в ногу, перенес перевязку стойко, без стона, только шумно отдувался по временам “ффу”. Юлия Дмитриевна обожала таких пациентов. Она ненавидела крикунов. Она больше не слышала грохота, была поглощена своим делом. Ее беспокоила только жара. В вагоне было нестерпимо душно. Она сняла пинцетом марлевую повязку и вытерла пот с лица раненого...”

“...Еще был в вагоне Колька”. В истории болезни он назывался солидно: Николай Николаевич. Но весь вагон его звал Колькой и говорил “ты”.

- Колька, ты Колька, - говорил толстый капитан в гипсовом корсете, - к концу войны у тебя будет набор всех орденов.

Какие подвиги он совершил, он не мог рассказать толково. Бежал, стрелял. Полз, стрелял. Сидел, стрелял...

Колька был из Воронежской области. Три года назад закончил семилетку...”

Странно как-то все получается. Не доводилось Николаю Степановичу встречаться ни с комиссаров санитарного поезда, в высшей степени человечным Иваном Даниловым, ни с трусоватым ординатором по фамилии Супругов, ни с шумной, красной, как индеец, перевязочной сестрой Юлией Дмитриевной, как и с другими их спутниками, ярко, выпукло обрисованными Верой Пановой в ее знаменитой повести. И непритязательная, простодушная девушка со странным именем Васька не делала ему перевязки, и Колька, тот самый Колька, что не мог толково рассказать про свои подвиги, был, пожалуй, года на четыре моложе, поскольку семилетку закончил не семь лет, а лишь три года назад, на почему же так близка и знакома ему атмосфера того санитарного поезда, что курсировал между глубоким тылом и фронтом - туда порожняком, обратно с несколькими сотнями тяжело раненых?

Николай Степанович оторвался от книги, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. В сизой дымке стали проступать в памяти контуры далекой картины осени сорок третьего...

Будь Шевцов писателем, он неприметно продолжил бы рассказ о фронтовом санитарном поезде, дополнил бы его новыми подробностями. Только это был бы рассказ о другом поезде, не таком фешенебельном, сверкавшем белизной, никелем, накрахмаленными занавесочками на окнах и даже со своим “подсобным хозяйством” - курочками, поросятами /для улучшения рациона раненых/, о котором шла речь в повести “Спутники”. “Его” поезд - это пассажирский вагон, где размещались администрация и кухня, и семь вагонов- теплушек, или как их прозвали в народе, телятников. В каждом таком вагоне: печка-буржуйка, бак с водой, дежурят двое санитаров. Пол уставлен носилками, на них прямо в своем обмундировании - раненые. Санитары топили печку, подавали судна, “утки”, приносили пищу. Иногда наведывались врачи, медицинские сестры. Лечение в основном сводилось к обезболивающим уколам. Но все равно в вагоне стоял неумолчный стон, крики. На них не обращали внимание.

Вот в такой передвижной медсанбат и попал Николай Шевцов после тяжелого ранения под Киевом. Три дня и три ночи катил поезд по вздыбленной, оглушенной земле средней России, громыхал тарелками буферов на стрелках железнодорожных путей, часами простаивал перед горящим в темноте неумолимым красным огоньком семафора, и снова катил дальше, на восток. Только на четвертые сутки на станции Дзержинск, что под городом Горьким, его сняли с поезда и отправили в госпиталь.

Про госпиталь у него самые лучшие воспоминания. А что? Кормежка что надо, чистота кругом, уход отличный, баня - регулярно. Принесут тебя на носилках в моечную, разденут, клеенкой гипс обмотают и приступают девчата-санитарки мыть. Усердно моют. Гогот, смех на все баню разносятся. Истосковались солдатики по женской ласке.

Но не долго музыка играла... Через три месяца, в феврале 1944 года, его выписали из госпиталя с вердиктом комиссии: “ не годен в мирное время, ограниченно годен в военное”. Война, достигнув зенита, повернула в сторону заката. Ей, кровавой лиходейке, ненасытной прорве, Николай Шевцов свое отдал. Отдал сполна.

Для него война началась на дальних подступах к Ленинграду, в нещадно- палящие июльские дни сорок первого. После окончания Ленинградского пожарного техникума он был направлен на работу в Архангельск. Но в воздухе уже пахло надвигающейся грозой. Шевцова вызвали в военкомат, предложили поступить в военное училище. Он выбрал ленинградское артиллерийское. Там его и застало начало войны. Из курсантов-новобранцев сформировали роту и направили на Лужский оборонительный рубеж. Здесь он принял боевое крещение, под душераздирающий рев вражеских бомбардировщиков и лязг атакующих танков проходил курс молодого бойца, испытывал смешанное чувство страха и злости, неуверенности и решимости, тяжело переживал боль утраты боевых товарищей.

Враг остервенело рвался вперед. На всю жизнь запомнятся Шевцову те четыре месяца изнурительных боев, залитые осенними дождями окопы, изрытые снарядами, исполосованные танками знаменитые Пулковские высоты. Когда в декабре месяце поступил приказ отправить курсантов для продолжения учебы, в роте из 126 человек в строю осталось лишь 24.

Затем год учебы в военном училище в Ижевске и еще несколько месяцев переподготовки в Челябинске в учебном полку самоходных установок. В конце мая 1943 года механик-водитель лейтенант Шевцов в составе 318 гвардейского отдельного танкосамоходного полка прибыл на степной фронт. Дальше - Курская битва, сражение за Харьков, Киев...

В начале ноября 1943 года на подступах к Киеву развернулось ожесточенное сражение. Используя мощный оборонительный рубеж, сильно укрепленный берег Днепра, немцы надеялись остановить наступление наших войск. Шли тяжелые, кровопролитные бои.

Батарея САУ (самоходных артиллерийских установок), в составе которой воевал Шевцов, в районе великого Букрина поддерживала атаку танковой бригады. Вели огонь с коротких остановок. Сквозь грохот боя в шлемофоне механика-водителя слышались команды: “Вперед!”, “Короткая!”, “Огонь!” и снова “Вперед!”.

Командовал установкой капитан Новиков Василий Иванович, бывший политработник, а еще раньше, до войны - воронежский предколхоза. Пользовался он у членов экипажа всеобщим уважением и звали его между собой “Чапай”. Это потому, что был он не только тезкой знаменитому начдиву, носил усы, но и, хоть “академиев не кончал” и эрудицией особой не отличался, а дело свое знал превосходно, к подчиненным относился, как отец, - строгий, но справедливый.

И сейчас, на поле боя, голос его в шлемофоне звучал сурово, отрывисто: