— Ты — воин? — обратился пришедший ко мне.
— Меня учили владеть оружием, — ответил я.
— Каким именно? — спросил он.
— Разным, но лучше всего владею своим, — ответил я, кивнув в сторону Спевсиппа, который вынес из дома мой лук, колчан со стрелами, саблю и кинжал.
Видимо, «красавчику» нужны наемники для решения каких-то задач. Я был не против отработать свободу с саблей в руках. Не хотелось расставаться ни с ней, ни с луком. Слишком привык к ним за черт знает сколько лет!
Увидев клинок сабли, «красавчик» присвистнул удивленно-восторженно:
— За сколько ты купил ее?
— Она досталась мне от отца, а ему от деда, а тому от прадеда — и так двенадцать коленей, — на ходу сочинил я.
На лезвие кинжала он прореагировал спокойнее. Зато лук опять привел его в возбуждение. «Красавчик» сделал несколько попыток, но так и не смог натянуть его «до уха».
— Ты стреляешь из него? — спросил он недоверчиво.
— Даже на скаку, причем быстро, далеко и метко, — похвастался я, понадеявшись, что захотят проверить и дадут мне коня и лук со стрелами.
Пришедший оказался не настолько глуп, сделал вид, что поверил на слово, после чего сказал Бикте:
— Беру вместе с оружием. Пойдем обговорим цену.
Они зашли в дом, а я остался во дворе в компании телохранителей, которые присели на бревно, положенное у стены конюшни неподалеку от меня. Один достал сухарь из кожаной сумки, прикрепленной к ремню, подул на него, после чего разломал напополам и поделился с товарищем. Телохранители дружно захрустели, уминая сухарь и не обращая на меня внимания, будто и не обязаны следить за мной.
4
Камера была метров пять в длину, четыре с половиной в ширину и не меньше трех с половиной в высоту. Окон нет, даже отдушину не сделали. Только узкая и низкая дубовая дверь, открывающаяся внутрь и закрытая снаружи на засов. На выступе у двери стоял маленький масляный светильник, заправленный рыбьим жиром. Его вонь перешибала испарения из параши — широкогорлого низкого кувшина, поставленного в ближний от двери угол. Стены камеры сделаны из ракушечника, а пол залит раствором, напоминающим бетон, причем не только с виду, но и казался сырым, если сесть на него, вытягивал тепло из тела. На таком нажить геморрой — раз плюнуть или час посидеть. Треть площади камеры была засыпана тонким слоем соломы, старой, почерневшей и превратившейся в труху. На этой соломе сидели или лежали пятеро бедолаг, моих собратьев по несчастью. Один я расхаживал от двери к стене напротив и назад, чтобы хоть как-то убить время и посильнее устать, иначе не смогу заснуть. Да и больше нечего здесь делать. Разговаривать с сокамерниками не хочу. Разговоры порождают чувства, обычно теплые. Проникнешься симпатией к человеку, а потом не сможешь его убить и погибнешь. Мы ведь все здесь смертники, обреченные пасть в поединках друг с другом — гладиаторы. Пока что нас не называют так, а просто жертвенными бойцами для поминок. Бои устраиваются не на специальных аренах, в амфитеатрах, а в любом удобном месте, где родственники захотят почтить память умершего, принести ему в жертву людей. Вот мы и ждем смерть богатого горожанина, на поминках которого и поляжем.
Скрипит засов, дверь открывается. По ту сторону ее, в коридоре, светлее. Один конец коридора утыкается в стены, в которой в верхней половине узкая бойница. Второй заканчивается дверью, такой же дубовой и толстой, как ведущая в камеру, но выше и шире. В коридоре четыре камеры. Наша, ближняя к выходу, самая большая. Остальные три намного меньше, живут в них по двое.
— Выходите! — приказывает охранник, один из тех, кто приходил за мной к Бикте.
Зовут его Фрасилл. По словам охранника, раньше служил в городской страже. За что его поперли с такого хлебного места, не признается. Фрасилл перекрывает путь в тупиковую часть коридора, как будто мы сдуру ломанемся именно туда, а не к открытой двери, ведущей во двор, где уже разминаются обитатели трех соседних камер.
Двор большой и вымощенный плитами. Сначала, видимо, плиты были двух цветов, уложенных в шахматном порядке, но теперь не различишь. С трех сторон двор огорожен стенами построек, а с четвертой стена, в которой дверь в соседний двор, поменьше, хозяйский, где слышны женские голоса. Все мои сокамерники как-то очень живенько отреагировали на эти звуки. Такое впечатление, что женщины — единственное, чего не хватает в камерах. Может, и я через несколько дней буду реагировать так же бурно.