НАПУТСТВИЕ СЕЙ КНИГЕ

«ПРИШЛЕЦ БЕЗВЕСТНЫЙ»[1], речется у Чосера, славного старинного Поэта, коего за превосходное и предивное искусство стихослагательское ученик его Лидгейт — весьма достойный ученик столь славного наставника — зовет Полярною Звездою наречия Аглицкого, а наш Колин Клаут в Эклогах своих прозывает богом пастушьим Титиром и сравнивает с Титиром латинян, Вергилием. Сие словесное сочетание, о добрый мой друг, мэтр Гарвей, знатно послужило старому доброму поэту, будучи им влагаемо в краснобайские и не угомонные уста Пандаровы; оно же изрядно подходит и к нашему новоиспеченному Поэту, ибо сей и пришлецом (как у Чосера сказано) почитаться может, и, безвестный для большинства людского, удостоился внимания лишь немногих. Однако не сомневаюсь: едва лишь имя его содеется знаменитым и возгремят златокованые трубы славы о достоинствах и доблестях его, не токмо всяк облобызает его на пороге своем, но и всяк возлюбит его, и почти всяк обоймет; а кто почище да поблагородней, тот еще и восхитится им. Никак не меньшего, мнится мне, достойны его изощренность в изобретениях, его красочность в речениях, его сетования любовные, слуху любезные, и раздумья о наслаждениях, для чувствительности сладостные, и бесхитростная прямота его, и мудрость его нравственная, и достодолжное соблюдение им Благопристойности в описании лиц действующих и времен года, в предметах изображаемых и построениях словесных; коротко сказать, похвальная простота повествования и совершенство словесное; ведаю, что среди многого иного, кое во стихотворце сем удивления достойно, сие покажется всего прочего удивительнее, ибо словеса, толико обветшавшие, сопрягаются весьма сжато и хитроумно, а периоды речевые и мера оных зело восхищают округлостию своею и вельми поражают необычайностью. И, главным образом о сих словесах говоря здесь, признаю: оные суть немного шероховаты и никем из людей не употребляются, но все же пред нами глаголы Аглицкие и употребляемые доныне большинством Творцов и большинством знаменитых Пиитов. И, ежели сей Поэт учился у них в поте лица своего и начитан преизрядно, то не диво, если (как молвится у вышепомянутого Златоуста), бродя под знойным солнцем, поневоле почернел, — сиречь, ежели все время звенели в ушах его созвучия оных старых Пиитов, мог он, сочиняя свое собственное, поневоле вторить кое-каким их напевам. Но как бы ни вторил он — то ли наугад и наобум, то ли с должным разбором и целью, полагая оные словеса уместнейшими в устах неотесанных овчаров, то ли уповая, что неблагозвучие содеет рифмы его корявее и простонароднее, то ли поелику глаголы столь древние и обветшалые остаются в изрядном ходу среди сельчан, — как бы там ни было, а я мыслю, и мыслю, что мыслю здраво: они сообщают речи стихотворной превеликое изящество и, с позволения сказать, некую властность. И пускай Валла[2], порицавший Тита Ливия, а равно и другие, Саллюстия бранившие, особо хулили обоих за избыточную изощренность, вредящую знаниям о старине, щедро былым векам прибавляющую достоинства и чести, — да ведь мыслю, иные ученейшие мужи тем же самым грешны, а превыспренние глаголы древ — ние суть великое украшение трудам и одного и второго, ибо первый тщился явить в Истории своей нетленный образ древности, второй же излагал всеусердно дела важности первостепенной. И, ежели память не подводит меня, в той же самой книге, где Туллий прилежно излагает нам достоинства всесовершенного краснослова, пишется, что часто способен древний глагол содеять слог наш степенным и даже достопочтенным по той же причине, по коей почтенны меж нами людские седины — благодаря известному благоговейному преклонению пред старостью. Одначе не всюду надлежит нам втискивать речения старинные, ниже простонародные, чернью исковерканные, дабы не уподобить витийства нашего чертогам, пращурами выстроенным и в развалинах ныне пребывающим. Помыслим о том, как изысканные холсты запечатлевают и представляют взору не токмо утонченные очертания прекрасного, но и округ него дикие заросли да расселины каменистые, зане грубое соседство оных главному изображаемому предмету вящего блеска придает; и мы почасту оказываемся — уж и не ведаю как именно — премного восхищены, созерцая виды природы первобытной, и великое наслаждение почерпаем в оном порядке беспорядочном. И так же в точности помянутые словеса ветхие и грубые соседством своим лишь прибавляют величия речениям благородным и славным. И так же почасту нестройный аккорд музыкальный оборачивается созвучием нежным; и так же великую радость испытал достойный пиит Алкей, узревший родимое пятнышко на теле, стройном безупречно. Но ежели кто-либо и похулит опрометчиво таковое предпочтение, при пиитическом выборе отдаваемое словесам непривычным и старым, ответно и по большему праву похулю и разбраню оного зоила, с несмысленным упорством судящего, либо с упрямством безоглядным приговор изрекающего, ибо поспешает он бухнуть в колокол, допрежь того не поглядевши в святцы. Насколь разумею, всяческая хвала Поэту новому причитается, и особливая подобает за многие старания, коими в древних правах восставил он сызнова добрые, исконные словеса Аглицкие, иже в длительном забвении обретались, и едва ли не в полном презрении, бывшем единственной причиной тому, что язык наш отечественный, сам собою достаточно богатый для прозы и предостаточно возвышенный для стихослагательства, долгое время почитался весьма скудным и лишенным обоих оных свойств. И когда мужи некие тщились выправить и пополнить скудость сию, латали они прорехи обрывками да тряпицами иных наречий, семо заимствуя из Французского, тамо из Италианского, а всеместно из Латыни, отнюдь не мысля о том, сколь прескверно языки сии сочетаются друг с другом, а уж тем паче сколь гнусно с нашим собственным; и ныне содеяли речь Аглицкую доподлинной кашей и месивом истинным, черпая отовсюду без разбору. Иные же, языком своим Аглицким владея, вероятно, горше, нежели чужеземными, внемлют глаголу коренному, всецело природному и смыслом исполненному, и тотчас вопиют: не по-Аглицки молвите сие, но по-басурмански, а вернее того, по-ахинейски, яко же матерь Эвандрова[3] прорицала древле. И срам велий им, во-первых, за то, что сраму не имут, языку своему праотеческому чужаками будучи и супостатами; второй же срам паче первого, ибо чего сами уразуметь не могут, немедля то чтут бессмысленным и никому не внятным. И подобятся Кроту из басни Езоповой, иже, будучи слеп, никоим образом веры приять не желал, что всякая иная тварь глядеть и видеть способна. Третий же срам и стыд пуще обоих помянутых, ибо собственной землей своей небрегут, а собственную речь, с молоком Кормилиц некогда впитанную, в таковом презрении содержат и судят настоль неправедно, что не токмо ни сами не тщатся изукрасить и возвысить ее, но еще и горько сетуют, ежели кто иной расцветить ее намерен. Псу, на сене возлежащу, подобны, иже сам ничтоже вкушает, но лает на гладкого быка, пищи алкающего; да, породу сию шелудивую не удержишь от лая, но след и поблагодарить ее, ибо, по крайности, кусать еще не смеет. Что же до того, как сопрягаются воедино речения, почитаемые удами и суставами повествования стихотворного, и до всей меры оного, одно скажем: стихи сии гладки, да не пресны, учены, да не тяжеловесны; их возможет выслушать невежда, уразумеет почти всякий, а оценит лишь просвещенный муж. Ибо что у многих пиитов Аглицких случайно да неряшливо, едва ли не расхристано, то у сего творца на доброй основе покоится, ладно скроено и крепко сшито. Замечу кстати, что презрения и хулы достойно сборище рифмоблудов наших косноязычных, целою сворой за славою охотящихся: несведущи бываемы — хвастают, несмысленны бываемы — судить берутся, а уж витийствуют напропалую без толка и повода, как если бы некое наитие Поэтическое внезапу возносило их над прахом бездарности всеобщей. И, погрязшие во трясине собственной продерзости, равнодушны суть и к предмету изображаемому, и к рифме, и к замыслам изначальным своим позабытым, а радеют, мнится, всячески лишь об одном: память какую ни на есть по себе в потомстве оставить — словно роженица, либо вышеозначенная Пифия, во прорицалище глаголющая:

Но да вкусят безумцы от собственной отравы, дабы чернить не смели чужой бессмертной славы! Что до Колина, под личиной коего кроется сам Автор, он весьма далек от мысли гнаться за трескучими прозваниями да пышными почестями, как явствует из его речей :

Явствует сие также из мужицкого имени его, прикрывшись коим, предпочел он постепенно разворачивать пред читателем пространный предмет изображения, и вести речь об оном, оставаясь, якобы, повествователем недостойным и пресмиренным. А подвигся он к сочинению Эклог, а не иных творений, сомневаясь, возможно, во способностях своих (коих ему, впрочем, не занимать стать), либо намереваясь обогатить язык наш, в коем сего рода поэтического недостает, либо следуя примеру пиитов наилучших и наидревнейших, иже изобрели сей род, в изображаемых предметах низменный, а в слоге выспренний, дабы впервые силы свои стихослагательские испытать, яко же птенцы-слетки, едва гнездо покидающие, понемногу пробуют слабые крылья свои прежде, нежели принимаются ширять в поднебесьи невозбранно. Так и взлетал Феокрит, хоть и оперился тогда уже явно и вполне. Так взлетал и Вергилий, крыльями своими еще владевший не всецело, так и взлетал сей Мантуанец, достигая полной зрелости. Петрарка тож. И Боккаччо тож. Тож и Маро, и Саннадзаро и многоразличные иные Италианские и Французские превосходнейшие Пииты, по чьим стопам сей Автор следует прилежно — да лишь немногие, острым чутьем наделенные, способны уследить его путь. Взмывает, наконец, и новый сей Поэт наш, подобно птице, иже едва маховые перья отрастить успела, одначе в грядущее время возможет летать со стремительнейшими наравне.

Касаемо же общего замысла и предназначения сих Эклог я не стану рассуждать подробно, ибо сам их создатель тщится сокрыть оные. Одно лишь очевидно: бурная младость его долго скиталась в обычных Лабиринтах Любовных, пытаясь умерить и остудить возрасту присущий страстный пыл; и дабы остеречь (так он молвит) юных пастухов, сверстников своих и собратьев по безумствам, сложил наш Поэт нижеследующие XII Эклог, а поелику соответствуют оне XII месяцам, то и книга наречена «Пастушьим Календарем»: заглавие старое послужило творению новому. К сему же я присовокупил некий Глоссарий, сиречь Схолии, дабы истолковать ветхие словеса и речения темные; хорошо ведаю, что сей обычай толкований и примечаний покажется странным и нашей словесности чуждым, одначе, насколько ведаю, множество превосходных и уместных речений, а такожде упоминаний, торопливыми чтецами без должного внимания оставлены бывают либо как незнаемые, либо как незначащие; а дабы и в учености уравняться возмогли мы с иными просвещенными народами, почел я за благо труды предпринять немалые, тем паче, что, знакомству близкому благодаря, содеялся поверенным сего Поэта и уразумел тайный смысл его творений, яко же сих нижеследующих, тако и различных прочих. И хоть ведаю, сколь премного ненавистна ему огласка, осмелился злоупотребить его дружеством: сам Поэт уже давно удалился от света, и аз грешный уповаю, что дерзость оная побудит его издать и обнародовать остальные превосходные творения свои, ныне в безвестности почиющие, как то: «Видения», «Сказания», «При дворе Купидона» и прочие, хвалить кои было бы излишне; творения сии достойны внимания многих, однако известны лишь избранным. А приятны иль полезны тщания мои нынешние окажутся кому бы то ни было, да рассудит сам возлюбленный и добрый мэтр Гарвей, коего чту одновременно за всевозможные достоинства, ему присущие, и по неким соображениям частным и особым, и коему препоручаю вышепомянутый свой труд купно с первым оттиснутым созданием поэтическим общего друга нашего, оное же в самом начале своем посвящено Благородному и достойному Дворянину, достославному Филиппу Сиднею, признанному другу и попечителю всяческой учености. Молю вас, о друг мой: коль скоро досужая Скука возведет на Поэта бранчливый поклеп, то выступите, по мере сил, защитником, и да послужат вам оружием всемогущее Красноречие ваше вкупе с прочими редкостными дарованиями, просвещением вам ниспосланными; оградите благосклонностью своей Поэта от супостатов многочисленных, злобных и бессовестных, чье неистовство, как я полагаю, воспламенят искры нежданно воспылавшей славы. Итак, препоручаю заботам вашим сего творца, друга вашего и наперсника; себя же самого препоручаю вам обоим, ибо числю вас друзьями своими добрыми и преотменными, а засим от чистейшего сердца прощаюсь и желаю вам всего наилучшего. Пребывайте и впредь под эгидою величайших наставников и творения их берите своим собственным за образцы.

Всецело преданный вам и к услугам готовый всечасно, Э.К.

ОБЩЕЕ СОДЕРЖАНИЕ ВСЕЙ КНИГИ

Нет, надеюсь, никакой особой нужды подробно повествовать о первоисточнике Эклог, понеже оный уже помянут. Но поелику ведаю, что само слово Эклога пребывает неведомым почти никому, да и кое-кем из наиученейших (по собственному их суждению) мужей толкуется неверно, то надобно молвить по сему поводу нечто, имеющее известное касательство к предмету повествования моего.

Еллины, кои оные Эклоги изобрели, наименование Æglogues им дали от слов [agon] или [aigonomon] [logoi], то бишь, речи козопасов. И хоть у Вергилия и других пиитов беседуют меж собою скорее овчары, нежели козопасы, нам и указом и первоисточником служит Феокрит, иже породил Эклоги на свет и прямым учителем Вергилию был, и ему веры подобает давать больше, чем ученику; а у Феокрита лица действующие и беседу ведущие суть именно козопасы. Одначе мужи, ослепляемые светом учености собственной, тщатся внушить нам, будто вернее говорить Eclogai, и трактуют слово сие как «необычайные рассуждения по поводам пустячным», да только оному толкованию, с природой предмета согласному смыслом своим, всецело чужды и [analysis] и разумение слова сего. Ибо молвить надлежит не Eclogues, но Æglogues. По должном рассуждении, творец нижеследующих Эклог, хоть и не представил в них, почитай, ни единого козопаса, не поколебался наименовать создания свои словом привычным и наипонятнейшим. Прочие любопытные раздумья по сему поводу приберегу до случая более достойного. Означенные же XII Æglogues, иже соотносятся со сменой времен года и числом месяцев, можно разделить на три вида или ранга. Они либо жалобны, подобно первой, шестой, одиннадцатой и двенадцатой, либо повествовательны, подобно тем, где речь ведется о делах любовных или хвала изрекается неким избранным лицам, либо назидательны; сии последние, по большей части, напитаны желчью сатирической, а именно: Эклога вторая говорит о почтении к старости и о расплате за гнусный обман, седьмая и девятая обличают беспутных овчаров и пастырей, десятая глаголет о пренебрегающих Поэзией и о записных остроумцах. Таковому разумному разделению подлежат почти все нижеследующие Эклоги, за вычетом считанных, назначение и скрытый смысл коих остаются мне безвестны. И сверх сего о XII Эклогах в их целокупности молвить нечего. Засим поведем речь об Эклогах отдельных, и сперва о первой, названной по имени первого месяца, Януария, что многим покажется ошибкой вопиющей, зане почин году не он полагает. Ибо хорошо ведомо и добротными учеными доводами подкреплено: году почин положен в месяце Мартии, когда солнце путь свой пройденный сызнова держать принимается и урочная весна животворит землю, коей прелесть, погребенная прежде снегами печальной, мертвящей, но теперь отступившей зимы, возвращается к бытию. Мнение сие утверждали древле Астрологи и Философы, к примеру, преподобный Андало и Макробий в своих «Сатурналиях»; так же мыслили встарь Еллины и Латиняне. Но мы, не испросивши дозволения столь ученых голов, храним обычай счислять каждое лето Господне с Януария месяца, и причина тому куда важнее, чем способны были представить себе все Любомудры языческие, слитые воедино: земное воплощение вечного Искупителя нашего и всемогущего Спасителя Господа Иисуса Христа, Иже обновил растлившийся миропорядок и возвратил все времена минувшие к первоосновам и первоистокам; нам же, наследникам Его, осталась память о Рождестве Христовом, связанная с окончанием истекающего года и началом следующего. Таковое летосчисление вечным памятником спасению нашему служит, а опричь того, опирается на достодолжное здравомыслие. Во времена отдаленнейшие, пока Юлий Цезарь еще не усовершенствовал счисления лет, месяцы отсчитывались начиная с марта, ибо Всевышний Бог (яко же глаголет Писание) повелел народу Иудейскому считать месяц авив, иже у нас мартом нарицается, первым по порядку, дабы хранилась память о том, что в оный месяц Бог вывел Иудеев из Египетской земли; одначе согласно преданиям веков позднейших, по-своему блюли месяц сей не токмоИудеи, но такожде священнослужители и правители могущественнейших языческих держав. Ибо Юлий Цезарь первым учредил високосный год, коему наименование дал Bissextilem Annum, и заставил должной чредою шествовать излишние заблудшие дни, еже Греками нарицаемы были [hyperbainontes]. Что же до Римских intercalares (поелику в делахтоль ученых принужден я пользоваться понятиями учеными), число месяцев равнялось XII, а согласно первым Ромуловым законам было их десять, и дней в каждом году имелось лишь CCCIIII, а исчислялись оные с марта начиная. Одначе Нума Помпилий, иже всем обрядам и верованиям Римским отец, узрел, что летосчисление сие ни с ходом солнечным, ниже с лунным не сообразно, а посему добавил два месяца, Януарий и Фебруарий, из чего и явствует, что мудрый сей владыка рассудительно предпочел почином году полагать Январь, им же по причине помянутой поименованный tanquam lanua anni, сиречь, врата года и вход в оный, либо им же нареченный в честь бога Януса, коему язычники древние приписывали рождение и начало всяческой твари, нововхожей в сей мир; и сдается, будто посему и отведены были Янусову попечению зачин и почин всяческого лета, каковое суждение большей частью преобладает и поныне.