«Там, где кончается словарь…» От переводчика

Мечта перевести «Освобожденный Иерусалим» и надежда довести эту работу до конца возникли у меня давно – лет тридцать пять тому назад, в середине 1980-х. При составлении антологии «Итальянская поэзия в русских переводах», вышедшей лишь в 1992 году, я обратил внимание на вопиющее несоответствие между всемирной известностью поэмы и отсутствием ее убедительного переложения на русский язык. Перелистывая в залах редкой книги дореволюционные издания, я отдавал себе отчет, что держу в руках антиквариат, представляющий интерес исключительно для библиофилов и историков литературы.

Я знал, что в XIX веке сведения о творении Tacco включались в России в школьные поэтики и университетские курсы; что в периодической печати и в личной переписке многих выдающихся писателей велись оживленные споры о принципах и приемах перевода «Освобожденного Иерусалима»; знал, что на протяжении десятилетий великая поэма была у нас обязательной книгой в библиотеке любого образованного человека; знал, что, существуй в то время «индекс цитирования», имена ее персонажей заняли бы одно из первых мест, а имя прекрасной чародейки Армиды («Лобзать уста младых Армид» у Пушкина и т. д.) настолько глубоко проникло в отечественный литературный обиход, что его уже не требовалось комментировать. Сочетание «Сады Армиды» фиксировалось словарями как крылатая фраза. Так, у Вяземского:

Полдюжины переложений поэмы контрастировали с этим знанием.

Я проштудировал выполненные прозой переводы А. Шишкова (с итальянского) и С. Москотильникова (с французского). Нарочитый пафос первого представлялся попыткой архаизировать подстрочник; второй, предельно информативный, не содержал ни малейшего намека на поэзию. Легкие балладные строфы С. Раича явно не подходили для произведения такого размаха. Звучные октавы Ивана Козлова дышали подлинной поэзией, но оставались отрывками. Двадцатилетний труд А. Ф. Мерзлякова, выполненный александрийским стихом, оказался «несварим по высокому славянороссийскому стилю» (О. Головнин), а по едкому слову Белинского, был «тяжел и дубоват, без всяких достоинств». Среди этих плачевных неудач выделялось, разумеется, наследие К. Батюшкова, который «перечитал все, что писано о несчастном Тассе, <и> напитался „Иерусалимом“». О Батюшкове, однако, сегодня сказано столько, что нет смысла повторяться, разве что еще раз восхититься выдающимся стихотворцем и выразить сожаление о том, что перевод его не был продолжен.

Далее – после длительного перерыва и почти одновременно – следовало три полных стихотворных перевода: Д. Мина (1900), О. Головнина (1911) и В. С. Лихачева (1910), завершенных, по-видимому, задолго до публикации, но увидевших свет только в эпоху модернизма. Первые два придерживались строфической формы и рифмовки оригинала, третий был написан белым пятистопным ямбом, искусственно разделенным на восьмистишия, отчего полностью нарушалась архитектоника поэмы.

Бросалось в глаза то, что в отличие от бурных дебатов, окружавших имя Тассо на протяжении десятилетий, новые переложения не стали предметом обсуждения и были практически не замечены журнальной критикой. Если в первой половине XIX века «перевод „Освобожденного Иерусалима“ должен был реформировать не только русское стихосложение, но и стихотворный язык» (Лидия Гинзбург), то на заре символизма поэма превратилась в «памятник», вызывающий уважение, но не более.

Эпоха зачарованности «Освобожденным Иерусалимом» и преклонения перед ее автором безвозвратно ушла в прошлое вместе с романтизмом. Еще меньший интерес внушала широкой публике фигура поэта. Упоминания о нем в печати, если не считать энциклопедических колонок и одной-двух статей, стали крайне редки. В 1892 году «Исторический вестник» сообщил о комитете «для организации торжественного чествования по случаю трехсотлетней годовщины по смерти Торкато Тассо», уточняя, что, кроме Рима, юбилей «будет отпразднован в Бергамо, Сорренто и Ферраре». О том же год спустя писал журнал «Нива», извещая читателей о годовщине «смерти великого итальянского поэта… пользующегося еще и поныне большой популярностью не только среди образованных классов, но и среди итальянского простонародья».

Новый юбилей 1894 года не был, насколько мне известно, отмечен ни одной значимой российской публикацией.

В поэзии одним из последних проявлений интереса к судьбе великого итальянца стала «Легенда из Т. Тассо» Д. Мережковского (1885) и его же «Старинные октавы» (1906).

Мережковский стоял у истоков русского символизма, зарождение которого проходило на фоне рассвета «психиатрического литературоведения». В двенадцатой книжке за 1895 год «Северный вестник» опубликовал переведенную с рукописи статью «Помешательство Торквато Тассо и Байрона», принадлежавшую Чезаре Ломброзо, уже известного в России по книге «Гениальность и помешательство» (русский перевод – 1885). «Сколько страниц исписано, – говорилось в статье, – чтобы доказать, что Тассо не был душевнобольным и что обвинение в безумии, как и заточение певца „Освобожденного Иерусалима“, – измышления его врагов. Между тем помешательство Тассо доказано с редкою убедительностью».

Как и в случае с нашумевшим «Вырождением» Макса Нордау, публикации подобного рода становились своеобразным источником знания и вдохновения для русских новаторов. Еще в студенческие годы доклад о поэме «Ринальдо» читал в литературном кружке молодой Брюсов. В тетрадях начинающего символиста сохранились переводы небольших фрагментов из «Освобожденного Иерусалима». «Приятно работать над большой поэмой, – писал Брюсов в 1895 году, – как-то становишься причастным тому же Тассо, Камоэнсу и другим в свое время великим, а ныне нечитаемым, начинаешь глубже проникать в их лабораторию».

В этом высказывании привлекает внимание констатация «в свое время великим, а ныне нечитаемым». Сам Брюсов в эти годы «много читал Тассо», причем в оригинале, и даже «выдумал писать эпопею в стиле прежних эпопей», несмотря на убеждение, что «мы наслаждаемся поэмами Тассо, хотя содержание их для нас неинтересно, а идеи – чужды».

В оригинале читал «Иерусалим» и эрудит Вяч. Иванов, пытавшийся приобщить к поэме М. Кузмина. Кузмин ответил вполне традиционно:

Году в 1896 Андрей Белый принимается за «нескончаемую поэму в подражание Тассу» («На рубеже двух столетий»), которую озаглавливает «Крестоносцы». Принцем Танкредом назовет одного из главных персонажей романа «Королева Ортруда» Ф. Сологуб. «У Данте все домашнее, как у Маяковского, – проницательно заметит А. Ахматова, – а у Петрарки и Тассо уже отвлеченное». Спустя десятилетия вспомнит о рыцарских эпопеях О. Мандельштам: