Глава третья. Достаточно умный. Почему у меня нет ответов на все вопросы и почему это хорошо

Сейчас 5 часов душного и жаркого нью-орлеанского утра, и это первый день основных съемок фильма «В метре друг от друга»[10] — моего режиссерского дебюта. Я работаю над ним уже почти два года. То, что начиналось как идея, в которую верил лишь я, должно превратиться в идею, в которую поверят все. Частенько я чувствовал себя Ф. Т. Барнумом[11], пытающимся продать нечто такое, в существовании чего и сам в глубине души сомневался. Мне требовалось убедить людей в своей ценности и значимости, в том, что я не просто тот парень из «Девственницы Джейн» (или откуда еще они меня знают). К этому моменту, думаю, я известен как: полуголый парень из «Любви вдовца», парень, делающий предложение, тот парень, который снимает вдохновляющую серию документалок «Мои последние дни» об умирающих людях, полуголый парень из «Девственницы Джейн» и — из недавнего — парень с TED Talk. Однако никто не видел меня в роли кинематографиста/режиссера. Как ни странно, из всех перечисленных ролей одна, возможно, значит для меня больше, чем другие, и это роль кинематографиста. Я всегда мечтал снимать кино. С того самого момента, как посмотрел фильм «Инопланетянин» в шесть лет, а потом, по счастливому стечению обстоятельств, оказался в очереди позади мистера Спилберга, когда отец взял меня на открытие аттракциона в честь «Инопланетянина» в голливудском парке развлечений Universal Studios. Я хотел рассказывать истории, как мистер Спилберг, — истории, заставляющие людей чувствовать то, что чувствовал я в детстве. Я жаждал захватывать внимание людей и открывать им мир, о существовании которого они не догадывались, мир, способный вернуть их к жизни и, может быть, к собственной человечности. Это был мой шанс показать в конце концов, чего я действительно стою.

И вот, после многих лет, проведенных в попытках убедить руководителей голливудских студий в том, что я способен и готов превратить их деньги в прекрасное произведение искусства (которое, в свою очередь, принесет им еще больше денег), я наконец пришел к этому. Сегодня — первый из двадцати пяти съемочных дней «В метре друг от друга». Это душное утро — начало одного из самых потрясающих и волнительных дней моей жизни, но почему я не рад? Почему полон тревоги из-за страха возможной ужасной ошибки? Почему я дергаюсь, не зная, что надеть? Почему я сомневаюсь в себе, в своем уме и в способностях? Да, похоже, убеждая в течение нескольких лет всех этих людей в том, что я чего-то стою, что способен на эту работу, что готов создать кино, привести сотни человек к победе и получить прибыль, — в общем, в том, что я абсолютно компетентен, — я забыл убедить в этом себя самого.

В школе никто не называл меня «ботаником». Я был непоседливым ребенком, который буквально не мог спокойно усидеть за партой (и до сих пор не может). Я имел средние оценки в старших классах, никогда не показывал хороших результатов в тестах и проучился в колледже (где получил частичную спортивную стипендию) примерно три минуты, прежде чем мое сердце разбилось и я все бросил ради полноценной актерской карьеры. Теперь я знаю: книжные знания не равны интеллекту, они не дают гарантии, что вы станете эффективным лидером, — однако в школе нам этого не говорили. В результате я постоянно чувствовал себя тупым или неполноценным в обучении, впоследствии это ощущение вышло за пределы класса, и сегодня я считаю себя глупым и в чем-то ущербным на съемочной площадке или на совещании. К чему подобное самоощущение приводит меня и многих других мужчин? К гиперкомпенсации.

Встречали ли вы людей, явно плохо разбирающихся в чем-то, но подающих себя экспертами мирового уровня в этом предмете? Можете не отвечать.

Во время обучения я постоянно искал способы удержаться на одном уровне с остальными учениками. Помню, я много раз чувствовал себя умным, потому что наконец-то знал ответ на вопрос, — ровно до того момента, как осознавал: это был простой вопрос, и все остальные тоже знали ответ. Глубоко внутри я очень хотел преуспеть в школе, чтобы меня считали умным ребенком, так как понимал: то, чем я мечтаю заниматься по жизни, требует ума, а не спортивных талантов. Однако — такова горькая правда — мой мозг усваивает и обрабатывает информацию способом, выходящим за рамки стандартной школьной программы. Вероятно, у меня был и до сих пор есть недиагностированный синдром дефицита внимания (СДВ). Недиагностированный — потому что, несмотря на предположения и рекомендации учителей, мои родители ни разу не пытались протестировать меня. В некотором роде это даже хорошо. Кроме того, они никогда не садились передо мной и не спрашивали: «Что с тобой не так?», не обращались со мной как с неполноценным из-за моих проблем и неспособности сфокусироваться на учебе. Это не значит, что меня не наказывали несколько раз за пререкания с учителями и вранье о том, что мой отец юрист и засудит их, — к сожалению, это реальная история (хотя никто и не судился). Как бы то ни было, мои родители старались хорошо воспитать меня и порой даже высказывали нереалистичную идею о том, будто я могу делать все (сейчас я понимаю, что это не совсем так) — нужно только постараться. Вместо этого я предпочел бы слышать от них, что я полноценен вне зависимости от того, преуспею ли я в чем-то или нет, — я нуждался в таких словах, они могли бы поддержать меня в детстве и сейчас, в профессиональной жизни.

Что я хотел бы узнать раньше и что я знаю сейчас — так это то, что СДВ не является каким-то дефектом или болезнью и если поменять угол зрения, в нем даже можно найти преимущества. По крайней мере, я решил именно так воспринимать его. У меня есть много друзей-инвалидов, которые с этой позиции смотрят на свои уникальные особенности и трудности, и хотя я не могу сравнивать свои проблемы с их сложностями, именно они вдохновляют меня на такое отношение к себе. То, что приносило мне неприятности в детстве и приводило к бесконечным постыдным вызовам родителей в школу, стало в итоге одним из качеств, помогающих придумывать и развивать проекты и создавать успешное кино. Должен признать: частично мой успех основан на моей способности быть многозадачным и сохранять продуктивность, выполняя несколько дел разом. Но слишком хорошо — тоже нехорошо, особенно когда дело касается недостатка концентрации или, напротив, ее избытка. Конечно, бывает, что моя неугомонность сводит меня с ума и я хочу походить на других людей, умеющих часами сидеть и размышлять. Да, я должен ценить и понимать свои разум и тело, а также тот способ, которым был сотворен. У каждого из нас есть разные стороны, сильные и слабые, но общество, к сожалению, часто предпочитает ровнять всех под одну гребенку. В системе образования ребенку необходимо учиться по тем методикам, по которым его учат, а если он этого не может, то оказывается вне нормы и на него вешают бирку со словами «расстройство» или «дефицит». Знаете, что подобные слова делают с молодыми людьми? Они заставляют их чувствовать себя худшими, как будто с ними что-то не так, словно они неполноценны и никогда не станут полноценными. Подумайте о том, как мы общаемся с людьми с ограниченными возможностями, пока они растут, и о том, какие слова мы произносим в их адрес. Я искренне сочувствую инвалидам, которые постоянно слышат, что они неполноценны, и потому прикладывают вдвое больше усилий в борьбе за право быть признанными, считаться нормальными, когда фактически их отличия делают их уникальными, а кажущиеся недостатки создают преимущества в других областях. Другими словами, их особенности — это их суперсила, как у Сорвиголовы (не того, которого сыграл Бен Аффлек, а из сериала Netflix).

Какой бы стороны жизни мы ни коснулись, навязанные обществом правила разнообразны, непонятны и одновременно глубоко укоренены в нас. Я часто обнаруживаю себя под давлением требований, пришедших из детства и подросткового возраста, — из внутренних диалогов, ощущения опасности и неуверенности в себе — и более общих посылов, полученных во взрослом возрасте. Подобное существование в двух реальностях мы видим практически повсеместно. С одной стороны, логически поразмыслив, я понимаю: я умный и способный. Но, с другой стороны, в эмоциональной сфере я до сих пор словно школьник, которому постоянно твердят о существующих проблемах, о доставляемых им неприятностях, о том, что надо больше фокусироваться, чтобы достигнуть успеха… и стать умнее. Этот мальчик всегда чувствовал, что его не понимают, но не осознавал почему. Я живу в напряжении, будучи уверенным в собственной компетентности (и способности дальше учиться и расти) и одновременно ощущая себя самозванцем, который не заслуживает тех профессиональных возможностей, ради которых надрывал задницу.

Но вернемся к тому раннему утру в Новом Орлеане, когда я готовился к первому дню съемок своего первого фильма. Продышавшись от тревоги, стараясь подавить чувство неадекватности, я зашел в гардеробную дома с привидениями (дом этот, построенный в XIX веке, мы тогда арендовали) и начал рассматривать одежду, которую привез с собой. (Да, там действительно жили привидения. Если вы не верите в такое, я вас понимаю. Но когда ваш трехлетка начинает разговаривать с мальчиком и девочкой, которых видит на потолке, и что-то хватает вас за ногу в два часа ночи, то в привидений лучше верить. В ином случае такому скептику лучше сразу убраться из подобного места.) Покопавшись в одежде и мысленно обругав себя за то, насколько плохо я все собрал, я остановился на обычном для себя сочетании футболки и джинсов. Потом подумал, что мог бы одеться и понаряднее — я же, в конце концов, режиссер и продюсер и задаю настроение всей команде. Так что поверх футболки надел рубашку с синим воротничком, решив, что выгляжу достаточно аккуратно, но оставил на ногах кроссовки, чтобы не переборщить. Однако, посмотрев в зеркало, я увидел там все того же третьеклассника, который вечно не успевает, не может сосредоточиться, не понимает математику и очень старается — но все равно остается недостаточно хорошим. Холодная пропасть постепенно разверзалась в моем животе — ведь я не чувствовал себя готовым к роли режиссера и начинал беспокоиться о том, что команда увидит мою слабость и интуитивно перестанет мне доверять. Мысли неслись на всех парах. Что еще могло сработать против меня? Вдруг парни из операторской команды увидят во мне того, над кем можно подшучивать за спиной, а не авторитетного профессионала? Зная, что кинопроизводство в основном строится на сочетании творческих и интеллектуальных навыков, я принял единственно правильное решение, которое должно было поправить мое самочувствие и одновременно произвести лучшее из всех возможных первых впечатлений на группу из 120 малознакомых мне людей: я надел очки без диоптрий. Мысль простая: если что-то вообще может скрыть парня, снимавшего рубашку в разных телешоу на протяжении десяти лет, и выставить на первый план мужчину, который вызывает доверие, способен принимать правильные творческие решения, выдерживать давление, а также отпускать всех вовремя домой к обеду, то это… очки. Подобный прием работал у Супермена Кларка Кента; возможно, сработает и у меня. Знакомьтесь, это мой синдром самозванца.

Мы уже поняли, что физическая сила ценится в мужчинах значительно больше, чем ум, так же как храбрость измеряется физическими подвигами, а не глубокими эмоциональными погружениями. Социальные установки, связанные с интеллектом, начинают внедряться с раннего возраста, когда атлетичных мальчиков выделяют и хвалят за их спортивные достижения, а более умным присваивают статус «ботаников». Мальчик, знающий ответы на все вопросы учителя, получает прозвище «заучка» или «зубрила». Забавный мальчишка, поддразнивающий умников, вскоре начнет подшучивать над собой, так как провалит тест по правописанию из-за своей дислексии, а юный атлет и вовсе не будет казаться встревоженным тем, что едва прошел финальный тест, ведь его ценность связана с успехами в спорте, а не в учебе. Ключевой момент: атлет знает, что, пока он силен и хорошо проявляет себя в играх, он останется на верху пищевой цепочки. Думаю, одна и та же причина лежит в основе того, что свойственный дворовому братству комплекс непобедимости распространился так широко, а также того, что мальчики поняли, как можно фразу «старайся больше» превратить в оскорбление, внушающее чувство неполноценности преуспевающим в учебе сверстникам.

Давление на мальчиков и их самооценку, связанную с их видимым интеллектом, оказывается исподволь, но при этом с огромной силой. Я помню, как испытал облегчение, когда меня стали считать хорошим спортсменом в средней и старшей школе. Мне не требовалось быть умным, и мне хватало места в компании, пока во мне видели лишь достойного атлета. Конечно, всегда есть исключения — вроде парня по имени Райан, которого все знали как выдающегося спортсмена и академического гения, и любили, потому что он был добр ко всем. Человек твердых убеждений, обладающий сильным характером, он редко (если вообще хоть когда-нибудь) участвовал в травле или сплетнях. Я мало что помню о Райане, так как не был близко знаком с ним, но память сохранила мою зависть к нему. Он казался идеальным, и люди говорили о нем так, будто он какое-то чудо вроде единорога. Сейчас я думаю, что мне стоило бы посильнее напрячься, стать его другом, умерить свою гордыню и поучиться у него. Райан как будто обладал рецептом секретного соуса, позволявшего быть хорошим во всем, но это заставляет меня задумываться о том, с чем он втайне боролся. Теперь-то я знаю, как одиноко бывает тому, кого окружающие считают баловнем судьбы. Где бы ни находился Райан, я надеюсь, что он надрал жизни задницу и живет припеваючи.

Вернемся, однако, в 2000 год.

Я не мог сформулировать это тогда, но принадлежность к касте спортсменов в школе давала мне некий пропуск — что-то типа разрешения находиться в кругу других парней — и позволяла не заботиться о том, чтобы выглядеть умным на уроках. Даже если никто не отдавал себе в этом отчета, это помогало мне примириться с собой. Я помню, как в старшей школе старался получить оценку, достаточную для того, чтобы не вылететь из спортивной команды, и мои тренеры (они же мои учителя) поддерживали подобный настрой, давая мне больше времени на домашнюю работу, позволяя переделывать тесты или оценивая мое участие в групповых проектах менее жестко, чем участие других учеников, которым не приходилось подтверждать свое право на место в спортивной команде. Это хорошо показывает, насколько рано и неожиданно начинают проявляться привилегии, связанные с мужской физической формой.

С похожей ситуацией столкнулся Джоэл Макхэйл, американский комик и актер, который планировал стать приглашенным игроком футбольной команды Вашингтонского университета, однако в детстве получил ярлык «медленно обучаемый», что, по его словам, по сути означало слабоумие. Он не раз оставался на второй год и не мог читать из-за дислексии (которую ему диагностировали лишь спустя десять лет, когда этот же дефект обнаружили у одного из его детей). Он говорил, что все его образование заключалось в поиске возможностей каким-то образом получить допуск к спорту.

Общество «по умолчанию» считает мужчин умными — просто по факту принадлежности к мужскому полу. Но если мы глупы, то это тоже ничего, ведь это мы создали культуру, в которой можно продолжать развиваться лишь потому, что мы мужчины, следовательно, это не провал. Женщины эмоциональны, однако мужчины, благодаря своей способности отключать эмоции, «рациональны», умны и умеют решать проблемы. А ведь мысли материальны: мир вокруг постоянно укреплял во мне убежденность в том, что я, мужчина, имею больше шансов оказаться наверху и выше только небо (даже если я не столь умен, как женщины, с которыми мне придется конкурировать). Я культурно запрограммирован верить в то, что обладаю естественным преимуществом. Это не говорится вслух, но подается через все средства массовой информации, которые мы потребляем, через все возможные сферы деятельности — бизнес, политику, науку (добавьте что хотите). Мы легко готовы рассмотреть в результате мужского доминирования (огромное число мужчин на высших позициях) его якобы «причину» — например, поверить в то, что гендерное неравенство естественно или имеет биологическую основу.