Сон — это наши привычные упражнения в сумасшествии. В тот момент, когда мы наконец сойдем с ума, мы скажем себе: «Этот мир мне знаком: я бывал тут почти каждую ночь своей жизни». Поэтому, когда мы думаем, что спим, а на самом деле бодрствуем, это и есть сон разума.

Во сне я слышал исполняемый на фортепиано «Забытый вальс» Листа, тот самый, который Эмилия играла вчера вечером. Мы все еще заперты в гостинице, посреди песчаной бури, и в одной из комнат лежит мертвая девушка? Или я непостижимым образом заблудился во времени и вернулся в прошлое? Утром я проснулся, задыхаясь от преследующего как наваждение желания выйти, которое больные иногда испытывают в состоянии наркоза. Окно открыть я не мог и с безумной надеждой рвался прочь из комнаты. Я открыл дверь: никакого облегчения. Та же тяжесть на сердце. Все мое существо было поглощено «Забытым вальсом».

Я медленно поднялся по лестнице. Как это бывает сразу после пробуждения, реальные предметы удивляли меня. Но музыка продолжала звучать, оставаясь единственным свидетельством моего сумасшествия. Я шел ей навстречу, я уже жаждал чуда и безумно боялся потерять эти звуки.

В столовой, около радиоприемника, который передавал «Забытый вальс», Маннинг раскладывал пасьянс.

— Вам не кажется, что музыка сейчас не очень ко времени? — спросил я его.

Он посмотрел на меня так, будто это он, а не я только что проснулся:

— Музыка? Извините… Я ее не слышал. Включил радио, чтобы послушать последние известия, потом увлекся пасьянсом и обо всем забыл…

Я решил держаться отстраненно:

— Вы просто зубр в пасьянсах!

— Не думаю, — отозвался он. — Один мой друг утверждает, что из тысячи раскладов получается только семьдесят пять. Мне кажется, это преувеличение.

— Пытаетесь проверить?

Я заметил, что в обращении с Маннингом беру несвойственный мне покровительственный тон. Уж очень он был маленького роста!

Пока он пытался объяснить мне что-то о подсчете процента вероятности, я подошел к окну. Просто не верилось, что там, над этим мутным небом, могут быть другие, солнечные небеса. Я почувствовал отвращение к этим бесконечным песчаным суховеям.

В углу оконной рамы сидел паук.

— В этот час они — к несчастью, — сказал я и взял газету, чтобы прихлопнуть паука.

— Не убивайте его, — попросил Маннинг. — Он выполз, потому что играла музыка. Я посадил его тут два или три дня назад, и вы посмотрите, сколько он наткал за это время.

Я посмотрел: грязная паутина с дохлой мухой.

— Уберман, — послышался голос, — вы нам нужны.

Это был Корнехо, в белых вельветовых брюках и спортивного покроя рубашке. В его интонации было что-то от решимости капитана судна, терпящего бедствие, когда тот отдает последние распоряжения команде.

— Идите… — сказал он. — Там собираются закрывать гроб. Поддержите Эмилию.