— Вы не находите, — спросил он меня как-то раз, — что величайшие страницы мировой литературы — это те, где Гюго рассказывает об английском лорде, который любит петушиные бои и заставляет двух женщин в клубе танцевать на руках? Незамужней он дает за это приданое, а мужу другой — должность капеллана.
Признаться, я был несколько смущен столь трепетным отношением Аубри к литературе, и смущение мое переросло в неловкость, когда я вдумался в его вопрос. Слава богу, нашлась фраза, которая помогла мне выпутаться из щекотливой ситуации. Она содержала в себе полезный совет. Я рекомендовал почитать современную литературу, например, «Волшебную гору» Томаса Манна, роман весьма подходящий к нашим обстоятельствам, особенно если учесть, что ни одного экземпляра этой книги в гостинице не было.
Комиссар жадно и почтительно ловил мои рекомендации. Мне казалось, его голубые глаза буквально вбирали в себя каждое мое слово. Может, он таким образом покрепче загонял мои советы в свою память. Я еще не успел договорить «Томас Манн», когда он с трудом, как человек, блуждающий «по темным полям забвения» в поисках нужной строки, произнес:
— «Канон гласит: «суть ада — доброта»[16]. Подобные цитаты выдают великого читателя, даже не талантливого, а гениального.
Вся моя жизнь полна такими вот несостоявшимися дружбами: пока человек говорит вообще, мы понимаем друг друга; стоит ему привести какой-нибудь конкретный пример — и обнаруживается наше полное несходство. И все же с горячей симпатией, истинность которой не подвергалась сомнению, мы продолжали беседовать о литературе, пока Монтес не нарушил свое угрюмое молчание вопросом:
— И к каким же выводам вы пришли в результате вашего расследования?
Взгляд комиссара остановился в своих блужданиях сначала на Монтесе, потом на мне; его губы, которые постоянно шевелились, как у жвачных животных, сейчас смаковали вишневый ликер. Уже готовый упрекнуть себя в излишней суровости, я подумал о том, как далеко простирается доверие этого человека ко мне. Честно говоря, я-то с подозрением относился к версии, которую Аубри собирался нам предъявить. Что ж, послушаем.
XVIII
— Я с самого начала понял, кто преступник, — заявил комиссар, доверительно придвинувшись и вглядываясь в нас, как будто мы маячили где-то у линии горизонта. — Осмотр гостиницы и опрос свидетелей подтвердили мои подозрения.
Я чувствовал, что готов ему поверить. Запутанные преступления — прерогатива литературы; реальность всегда проще (вспомните Петрония с его пиратами в цепях на берегу). Кроме того, Аубри предположительно имел некоторый опыт в этих делах. В романах (возвращаясь к литературе) полицейские — вечно ошибающиеся недотепы. На самом деле они еще хуже, и если не всегда прокалываются, так только потому, что преступление, как и сумасшествие, есть продукт упрощения и несовершенства.
— Сеньоры, — не очень внятно проговорил доктор Монтес, — вы позволите тост?
— За что? — спросил комиссар.
— За чудесные откровения, которые мы сейчас услышим.
Меня втайне очень развеселил ответ доктора. А какой еще реакции ждать от наблюдателя, вынужденного выслушивать пьяные глупости?
Комиссар продолжал:
— Начнем с мотивов. Насколько нам известно, у двух человек есть мотивы для совершения этого преступления.
— Говоря «насколько нам известно», — сказал пьяница, скорее просто воспользовавшись возможностью вмешаться в разговор, чем руководствуясь логикой, — вы тем самым признаёте, что может быть нечто, чего мы не знаем и что разрушит все ваши построения.
— Что до мотивов, повторяю: есть два человека, заслуживающие внимания, — продолжал комиссар, будто не слыша дерзости Монтеса, — сеньорита, сестра жертвы, и сеньор Атуэль.
Я растерялся. С этого момента, признаюсь, мне приходилось делать над собой усилие, чтобы следить за объяснениями Аубри. В моем воображении, как в кинофильме, одни сцены сменяли другие, но в обратном порядке: первая — мой недавний разговор с Эмилией, последняя — эпизод на пляже; интерпретация тоже изменилась: теперь во всех этих ссорах двух сестер хорошей выходила Эмилия. Я подумал о Мэри и о том, каким запутанным курсом часто следуют по жизни люди и какие случаются колебания и повороты даже после смерти… Потом я подумал об Эмилии и спросил себя, уж не влюбился ли я в нее.
Объяснения Аубри явно выдавали желание покрасоваться несколько преувеличенным профессионализмом. Попытаюсь передать его монолог почти дословно.