Самая ранняя часть этих записей — стихотворение «Размышления», датируемое октябрем 1928 года. К тому моменту за год отсутствия Мао написал всего одно письмо, где упомянул, что у него болит нога. В июне, когда в те края, где находился Мао, отправился инспектор КПК, которого Кайхуэй выдавала за двоюродного брата, она передала через него мужу горшочек квашеной фасоли с красным перцем, любимое блюдо Мао. Но ответа не было. Холодным днем Кайхуэй скучала по Мао:

В следующем отрывке, написанном «двоюродному брату» в марте 1929 года, но помеченном «Не отправлено», раскрывается ее одиночество и потребность в поддержке.

«Я сжалась в комок в углу мира, мне страшно и одиноко. Я все время ищу опору. Ты занимаешь место в моем сердце, как и Жэньсю, находящийся здесь, — вы бок о бок стоите в сердце моем! Я часто молюсь: «Только бы эти люди не потерялись!» Кажется, я уже видела бога смерти — какое у него злое и жестокое лицо! Когда я говорю о смерти — я не боюсь ее, скорее, я ее приветствую. Но моя мать и мои дети — как мне их жаль! Мысли о них ранят меня и позавчера не давали мне спать всю ночь».

Беспокоясь о детях и ясно сознавая, что на Мао полагаться нельзя, Кайхуэй писала своему «двоюродному брату»: «Я приняла решение доверить их — детей — тебе. В финансовом отношении, пока жив их дядя [видимо, Цзэминь, брат Мао], он их не бросит; дядя действительно очень любит их. Но если они потеряют и мать и отца, то любви дяди будет недостаточно. Для того чтобы они росли как будто теплой весной и чтобы их не тронули свирепые грозы, им нужна и твоя любовь, и любовь многих других. Мое письмо похоже на завещание, и ты можешь решить, что я схожу с ума. Я сама не знаю почему, но у меня такое ощущение, что веревка нависла над моей головой, как ядовитая змея, посланница Смерти. И я не могу не готовиться…»

Предчувствия появились у Кайхуэй, когда 7-го числа того же месяца в хунаньской «Миньго жибао» было напечатано о том, что казнена жена Чжу Дэ, а голова ее выставлена на улице в Чанша. В газете было две статьи, и авторы обеих утверждали, что вид отрубленной головы вселяет в них радость. В апреле Кайхуэй записала некоторые из своих соображений под заголовком «Чувствую скорбь, читая о радости по поводу отрубленной головы в Хунани». Она хотела послать этот текст в газету, но так и не послала.

«Жена Чжу Дэ, скорее всего, была коммунисткой. [Отсутствующие в оригинале слова.] Возможно, даже занимала какую-то партийную должность. Если это так, то, возможно, казнь ее и была оправданна. [Вычеркнутые слова.] И все же ее убили не за собственные преступления. И те, кому нравится вид ее отрубленной головы, радуются ему не из-за ее личных преступлений. Мне вспоминаются истории о том, как в раннем маньчжурском периоде за преступление одного человека вырезали всех его родственников вплоть до девятого колена. Мои представления о том, что убийцы могли оказаться просто втянутыми в процесс убийства, и высказывать-то бессмысленно. Убийства радуют столько людей, что даже в газетах и журналах появляются хвалебные статьи на эту тему. Значит, мои представления о том, что к убийству склонны лишь немногие злобные люди, оказываются не соответствующими реальности. Таков дух нашего времени…

Я слаба, я боюсь быть убитой и боюсь убийств, как таковых. Я не соответствую требованиям времени. Я не могу смотреть на отрубленную голову, грудь мою теснит печаль… Мне казалось, что современное человечество, и китайцы в частности, достаточно цивилизованно для того, чтобы отменить смертную казнь вообще! Я никогда не ожидала собственными глазами увидеть, как возродится обычай убивать за преступление одного человека всех его родственников до девятого колена — а именно к этому сводится казнь жены Чжу Дэ, — а отрубленная голова превращается в желанное многими зрелище, как будто это предмет искусства».

Отмена пыток и смертной казни действительно была популярной идеей в начале столетия, и этот пункт был упомянут в программе Коммунистической партии Китая, принятой в 1923 году.

Конечно, Кайхуэй читала в газетах и об убийствах, творимых самим Мао. Его войска всегда именовались «бандами», которые «сжигали, убивали, грабили и похищали людей»[15]. Писалось в газетах и о том, что Мао вытеснили с бандитских земель и что «у окруженной с трех сторон армии Чжу и Мао нет ни единого шанса на спасение».

Кайхуэй продолжала любить Мао и больше всего хотела, чтобы он все бросил и вернулся домой. 16 мая 1929 года в стихотворении, помеченном «Двоюродному брату — не отослано», она написала восемь мучительных строк, умоляющих Мао вернуться:

Вскоре после этого пришло письмо от «двоюродного брата», извещающее ее, что Мао отправляется в Шанхай (партия приказала ему прибыть туда 7 февраля 1929 года). Это означало, что они могут увидеться, и Кайхуэй пришла в восторг. Следующее письмо «двоюродному брату» она начала словами: «Получила твое письмо. Как я счастлива!» Она мечтала:

«Если финансовое положение позволит, мне надо выбраться отсюда и несколько лет поучиться… Я хочу выбраться отсюда и найти работу… Я действительно очень спешу учиться… Иначе мне останется только боль пустоты и никакой опоры.

То письмо, похожее на завещание, я так и не послала. Только бы ты смог наконец вернуться домой — это все, на что я смею надеяться».

Затем ее мысли вновь обратились к Мао, к возможности для него не ехать в Шанхай и к беспокойству о его безопасности в том случае, если он все-таки поедет: «Может быть, он может не ехать в Шанхай? Я бы хотела, чтобы он не ехал, я за него боюсь. О боже! Лучше я на этом остановлюсь…»

Она начала писать письмо Мао, но передумала. Остался только заголовок «Моему любимому — не отослано», а все остальное было разорвано. Вместо этого она изложила на бумаге всю историю своей жизни, закончив повествование 20 июня 1929 года. Понятно, что это был такой способ рассказать Мао о себе, о своих мыслях и ощущениях. Из этих мемуаров понятно две вещи: что она безумно любила Мао и что была совершенно не способна терпеть насилие и жестокость. Причем последняя тема занимала больше места в ее сознании, поскольку рассказ как ею начинается, так ею же и заканчивается.

Она вспоминает, что уже в возрасте шести лет стала воспринимать мир как обитель скорби:

«Я родилась очень слабой и теряла сознание при попытках заплакать… В то время я любила животных… Каждую ночь перед сном передо мной представали ужасные сцены убийства цыплят, свиней и умирающих людей. Как больно было все это переживать! Я до сих пор помню эти чувства. Я никогда не могла понять ни своего брата, ни многих других детей. Как они могли ловить мышей и стрекоз и обращаться с ними так, как будто они не способны чувствовать боль?

Если бы не сочувствие к моей матери — к той боли, которую она испытала бы от лицезрения моей смерти, — я не стала бы дальше жить.

Хотела бы я веровать!

Мои симпатии всегда были на стороне людей низших сословий. Я ненавидела тех, кто носит роскошные одежды, кто думает только о собственном удовольствии. Летом я выглядела также, как люди низших сословий, носила мешковатое платье из грубой хлопчатобумажной ткани. Так я выглядела в семнадцать и восемнадцать лет…»