В числе качеств, делавших Чжоу идеальным аппаратчиком, можно назвать его дисциплинированность и неуклонную преданность линии Москвы, доходившую до рабского подобострастия. От своих хозяев он готов был вытерпеть любые наказания. Позже, став уже премьер-министром при Мао, он постоянно готов был унижаться, причем выражал эту готовность в столь неуместной форме, что слушатели смущенно ежились. Но страсть к уничижительной самокритике возникла у него еще задолго до этого. «Я… хотел бы, чтобы вся партия заметила и заклеймила мои ошибки», — говорил он в 1930 году, призывая подвергнуть свои «тяжелые систематические ошибки» критике в партийной прессе. На одном из собраний, где присутствовал Чжоу, некий немецкий эмиссар Москвы произнес, видимо заметив мазохистские черты в характере китайца: «Что же касается товарища Эньлая, то ему, конечно, стоит надавать по заднице. Но мы не должны отталкивать его. Мы должны изменить его… и посмотрим, исправит ли он свои ошибки». Чжоу проглотил все это молча.

Чжоу никогда не рвался стать первым. Он не умел создавать программы — ему всегда нужны были чьи-нибудь приказы. Он мог быть и многоречивым. Один из людей, работавших под его началом в 1920-х годах, вспоминал: «Начав говорить, он уже не мог остановиться. Он говорил понятно, но не блестяще… Он разговаривал с нами как с первоклашками». Чжоу мог говорить по семь-восемь часов подряд, утомляя при этом своих слушателей до такой степени, что они засыпали.

Верность Чжоу вкупе с его несомненными талантами стала главной причиной, по которой Москва выбрала его на роль партийного лидера с 1928 года, поэтому именно ему и поручено было разобраться в конфликтной ситуации, возникшей в армии Чжу и Мао. По указке Москвы 21 августа 1929 года он написал в армию письмо, где содержалась полная поддержка Мао, а вся критика в его адрес отвергалась. Чжоу настаивал на том, что Мао «совершенно непатриархален» и отмена должности Чжу Дэ была уместной. Аньгун, эмиссар партии, выступивший против Мао, был отозван и вскоре убит в бою.

Хоть Мао и нарушил все законы, Шанхай встал на его сторону. Мао своевольничал, но он оставался победителем. Его амбиции говорили о жажде власти, такой необходимой для завоевания Китая, особенно в столь тяжелой ситуации, когда вооруженные силы коммунистов исчислялись всего лишь тысячами, а на стороне националистов были миллионы.

Кроме того, в тот момент в пользу Мао сыграли еще два фактора. На 2 тысячи километров севернее его расположения русские держали под контролем Китайско-Восточную железную дорогу в Маньчжурии, соединявшую Сибирь с Владивостоком через полторы тысячи километров китайской территории. Таким образом, Москва унаследовала от царского режима крупнейшую иностранную собственность в Китае, с территорией более тысячи квадратных километров. Поначалу коммунистическая Россия обещала отказаться от своих заграничных привилегий, но так этого и не сделала[12], и летом 1929 года китайцы захватили дорогу.

Москва сформировала специальную Дальневосточную армию во главе с бывшим главным военным советником Чан Кайши маршалом Блюхером и подготовилась к вторжению в Маньчжурию. Сталин также поставил на обсуждение вопрос об организации восстания в Маньчжурии, а также захвате Харбина, крупнейшего города Северной Маньчжурии, и намеревался учредить «революционную власть». С характерной для него жестокостью, одну из задач Сталин упомянул как маловажную, в скобках: «(погромить помещиков…)» В ноябре 1929 года русские войска начали вторжение и на 125 километров углубились на территорию Маньчжурии.

Москва хотела от китайских коммунистов, чтобы они организовали военно-диверсионное давление. КПК получила приказ «мобилизовать все силы партии и населения для готовности защищать Советский Союз с оружием в руках». Именно в контексте защиты государственных интересов России бросок Мао приобрел особую важность. В письме Чжоу, утверждавшем правоту Мао, указывалось: «Вашей первой и важнейшей задачей является расширение территории ваших партизанских действий… и рост Красной армии…» 9 октября на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) в присутствии Сталина «районы Мао Цзэдуна» (без упоминания имени Чжу) были названы важнейшей областью расширения партизанской войны в связи с железнодорожным кризисом в Маньчжурии.

Была у Москвы и еще одна причина выделить Мао — и связана она была с Троцким, «несчастьем» Сталина, которого он только что изгнал из страны. У Троцкого в Китае имелись немногочисленные, но преданные последователи, и профессор Чэнь Дусю, бывший лидер КПК, которого за два года до описываемых событий сделали козлом отпущения, обвинив в разрыве с Чан Кайши, кажется, тоже склонялся к троцкизму. Кроме того, Чэнь выступал и против поддержки Китайской компартией России в ее борьбе за железную дорогу, заявляя, что «такие действия только убеждают народ, что мы танцуем под звон рублей».

Сталин беспокоился, что Чэнь поддержит троцкизм своим личным авторитетом, а агенты Москвы в Шанхае предупреждали, что Мао, бывший когда-то учеником Чэня, может примкнуть к нему сейчас.

По всем перечисленным причинам русские сделали ставку на Мао и стали оказывать ему поддержку всеми средствами. В течение критических месяцев Маньчжурского кризиса в главном печатном органе ВКП(б), «Правде», было опубликовано не менее четырех статей о Мао, где он именовался уже не иначе как высшим советским званием «вождь» (как и Сталин), чего не удостаивался доселе ни один китайский коммунист, включая номинальных вышестоящих руководителей Мао, таких как генеральный секретарь ЦК КПК.

Когда инструкции Чжоу, предписывающие вернуть Мао на должность, дошли до Чжу Дэ и его товарищей, они подчинились приказу Шанхая и переслали письмо Мао. Сам Мао в тот момент расположился в живописной деревушке не так далеко от города, в изящной двухэтажной вилле с пальмой во дворе. Он наслаждался жизнью, съедая каждый день по килограмму мяса в супе и по целому цыпленку и запивая все это огромным количеством молока (что редкость для китайца). Он мог бы описать свое положение на тот момент по собственной шкале ценностей так: «Я могу много есть и много гадить».

Письмо привело Мао в восторг. Нарушение им партийных законов и саботаж по отношению к товарищам не просто были ему прощены, но, более того, признаны действием заслуживающим награды! Торжествуя, он задержался в деревне еще на месяц, в ожидании, пока давление из Шанхая не вынудит Чжу Дэ прийти к нему на поклон.

В то время при Мао находилась жена и пара слуг. Он не разговаривал с женщинами о политике, предпочитая развлекаться с ними. После обеда обе пары отправлялись на мостик наслаждаться сумерками над заросшим водорослями ручьем. С наступлением темноты крестьяне зажигали на берегу сосновые факелы. На свет собирались косяки рыб, и крестьяне ловили их сетями, а то и голыми руками. Рыбные головы были самым любимым блюдом Мао — считалось, что они стимулируют работу мозга. Днем он сидел у окна и читал вслух по-английски с сильным хунаньским акцентом, развлекая друзей. Это непонятное занятие не имело своей целью добиться какого-то прогресса в изучении языка, Мао просто так развлекался.

Чжу Дэ с товарищами «писали снова и снова, упрашивая товарища Мао вернуться», как они оправдывались перед не скрывающим своего беспокойства Шанхаем. Но Мао ничем не удавалось выманить вплоть до конца ноября, когда Чжу прислал за ним официальный эскорт в знак капитуляции.

28 ноября 1929 года Мао написал письмо в Шанхай, порадовавшее Чжоу Эньлая своим «крайне положительным» настроем и заявлением о том, что Мао «полностью принимает указания Центра». Но главный акт почтения Мао приберег для Москвы. Он предал своего старого учителя профессора Чэня, назвав его «контрреволюционером» и предложив осуществить по нему «пропагандистский удар». В частности, важное место уделялось в предполагаемом «ударе» разоблачению троцкизма. В войсках ежедневно проводились беседы на тему «вооруженной поддержки Советского Союза».

Сломив Чжу, Мао тем не менее продолжал использовать его как подставного лидера, и армия продолжала называться армией Чжу и Мао. Таким образом Мао успокаивал и Москву, и Шанхай, так как оба Центра настойчиво призывали к «единению», а заодно и эксплуатировал популярность Чжу в войске. Впоследствии еще полвека Чжу выполнял функцию подставного лидера при Мао, пока в 1976 году оба они не умерли с интервалом в несколько недель.

Лишь изредка Чжу давал выход гневу и обиде. В феврале 1931 года он проворчал в присутствии военных командиров, что ему приходится «быть игрушкой в руках Мао, не имея никакой реальной власти». Об этих словах сразу же сообщили в Москву, но русские даже пальцем не погрозили Мао.